Вот и познакомились по-человечески.

– Есть такое место, – прогудел Гонза. – И совсем недалеко. Так, кстати, и похавать можно, а то ты, командир, все наши запасы сожрал, пока мы в отрубе валялись.

Погрузились мы в тачку и поехали в более приятное место. Нет, честное слово, ехать в салоне все-таки лучше, чем в багажнике. Если бы, конечно, не музыка.

В общем, приехали мы в такое место – это оказалась маленькая придорожная харчевня с трогательным названием «Мама, улыбнись». При чем тут мама, конечно, было непонятно, но название мне понравилось, уютом от него тянуло домашним и теплом. И кормят здесь, наверное, неплохо, и посторонних – ни души.

Когда из теплых глубин харчевни выломалась – по-другому и не скажешь – тощая пожилая женщина с таким мрачным лицом, что, глядя на него, хотелось выйти и долго плакать, прижавшись лбом к придорожному столбу, я понял, почему заведение так называется – «Мама, улыбнись».

Неулыбчивая мама мрачно кивнула Гинче и Гонзику, неодобрительно оглядела меня с ног до головы, дескать, «ходють здесь всякие…», и, не спрашивая, чего мы хотим, проскрежетала на кухню.

– Не боись, – подмигнул мне Гинча, а может, Гонзик, – не боись, все будет путём.

И все действительно было путём.

Ах, какая было соляночка, какой шашлычок, какая стерлядка! И салатики на виноградных листьях, и еще что-то непонятное, но невероятно вкусное, вот это да, вот это, я понимаю, «Мама, улыбнись»!

Когда хозяйка, недовольно гремя посудой и ворча, прибрала со стола, я, борясь с сытой дрёмой, сказал:

– Ну вот… теперь о деле. Расскажите-ка мне, что у вас тут происходит.

– В смысле, с Кабаном? – спросил Гинча. – С ним уже все произошло. Завалили Кабана. Или вообще?

– И с Кабаном, и вообще. Когда мне надоест слушать, я скажу, – пообещал я.

– С Кабаном тут такое дело, – начал Гинча, – в общем… обидели мы старика, но и заплатили, конечно. Бабла кучу оставили, телевизор, опять же… А все дело в чем? Кабан вообще, как женился, какой-то весь из себя дурной стал. Отмороженный местами. То нормальный братан, справедливый, как и полагается смотрящему, а то ведет себя – сявка сявкой… Хотя мы, конечно, помалкивали в тряпочку. Не потому что боялись его, а из уважения, и потом нам его жалко было. Напьется, бывало, в сауне и давай разоряться. Дескать, будущего у меня уже почти не осталось, схороните меня во чистом поле, под ракитою, вместе с волыной моей верною, да не в гробу, а в джипяре моем схороните, только жену со мной не кладите, а покладите злое железо, все, что найдете, а поверху камнем серебряным придавите да бетоном залейте… И к вдове моей, злыдне любимой и единственной, никого не пускайте, она переможется и станет наконец человеком… В общем, на такую вот лирику его пробивало, причем все чаще и чаще. Нам аж жутко от его разговоров становилось, хоть и понимали, что по-пьяни болтает, а все равно – жутко. А потом дурить начинал ни с того ни с сего. То словно бешеный становился, то в тоску впадет. Идеи у него всякие дурацкие возникали, и он требовал, чтобы непременно все было сейчас и здесь. Измучил всю братву, мы уж с ним и выпивать отказывались – все равно заставлял.

Гинча моргнул и отхлебнул чайку.

– Ну? – подбодрил я его.

– Ну и схоронили. Однако гроб мы все-таки заказали, большой такой гроб, красивый, на гараж похож, только весь полированный, в общем, чтобы джип туда поместился. И волыну положили, и серебром заложили, и бетоном залили, все как просил. Только вот про злое железо никто ничего не понял. Что за злое железо, о чем он нам талдычил? Железо ведь оно само по себе не злое и не доброе, это человек бывает злым или добрым, а железо – нет. Но мы ему на всякий случай в могилу два грузовика стальных «браслетов» свалили, думали, может, это оно и есть, куда уж злее.

– А что там насчет жены? – спросил я.

– Ну, хоронить ее никто и не собирался, что мы, беспредельщики какие, это он, наверное, спьяну молол, а охранять – охраняем. Чтобы кто из братвы к ней клинки подбивать стал – так это ни-ни! А так… баба, она баба и есть. Она если захочет, то и на луне хрен отыщет.

– А кто она такая, эта вдова? – Я почувствовал, что здесь есть нечто. Нечто! Этвас![12]

– Красивая, – с чувством сказал Гинча, и мне показалось, что его сейчас стошнит. – Только стерва. Всем стервам стерва, понимаешь? Гизела ее звать, магистка, заведует местным музеем…

Тут я вспомнил, что уже вечер, а до города еще ехать и ехать, а в городе Люта и этот… Авдей, и что с ними – неизвестно.

– Пора возвращаться, – вслух решил я. – Там в Зарайске мои помощники остались, а сейчас уже вечер.

– Не боись, херня, – гукнул Гонза. – Доедем. Делов-то на пять минут.

Когда мы покидали гостеприимное заведение, в зальчике опять возникла его мрачная хозяйка. У самой двери Гинча обернулся и сказал:

– Ну спасибо! Мама, улыбнись!

И мама улыбнулась.

И начал Томлинсон рассказ про добрые дела…

Редьярд Киплинг. Томлинсон

Не соврал Гонза, а если и приврал, то совсем немного. Ехали мы на самом деле минут пятнадцать, из них до города – именно пять. Так что успели мы, можно сказать, засветло. Проскочили через какой-то сквозной двор и оказались прямо у входа с заведение с японским автомобилестроительным названием «Ниссан», где, как выяснилось, и размещался офис моего нового кореша Гинчи.

– Твои прямо сюда и придут, сейчас работу закончат и явятся, – успокоил меня Гинча, выбираясь из кожаного нутра своего верного коня. – Пойдем, я тебе, пока они не пришли, лицензию выпишу, не будешь же ты перед каждым ментом свои корочки светить. А в ментовке завтра зарегистрируешься, у нас, Костян, теперь порядок, теперь все по понятиям. Это раньше, когда мы жили по закону, случался беспредел, а сейчас – никакого беспредела, все путём.

Офис оказался чистеньким довольно просторным заведением, чем-то средним между баром и рестораном. Над стойкой висела впечатляющая картина, изображающая самого Гинчу и его разлюбезный джип.

– Мой автопортрет в интерьере, – похвастался мой корефан. – Круто, правда?

– Большая картина, – туманно согласился я. – Хотя кое-где я видывал и побольше.

– Ну конечно, там у вас, в столице, все побольше, – не стал спорить Гинча, хотя заметно расстроился, – а мы тут, в провинции, довольствуемся тем, что есть.

Некоторое время я размышлял на тему, какой смысл браток вкладывал в слово «автопортрет», пока не сообразил, что это всего-навсего портрет с автомобилем. А под «интерьером», наверное, следовало понимать сельскую околицу и необъятные дали, раскинувшиеся за центральными персонажами данного художественного произведения. Действительно, немаленького, тут я нисколько не слукавил, метра три по диагонали.