– Я не могу тебе понравиться. – Женщина-кошка смотрела внимательно, словно опасаясь ненароком упустить что-то важное, хотя, что здесь, в этой квартире, может быть важно? – Я грязная и некрасивая.

– А я извращенец. – Егор не собирался отступать, и она это поняла. Анастасия потерла переносицу, точно раздумывая, что ответить, но, видимо, не придумала.

– Есть будешь? – спросил Альдов. Она нахмурилась, а потом кивнула нерешительно, видать, боялась уронить свое кошачье достоинство скорым согласием.

Ничего, любое дикое животное можно приручить, даже кошку.

По сковороде растеклось белое озеро яичницы, озеро шипело и брызгалось раскаленным маслом, а желтые острова желтка аппетитно вздрагивали, когда брызг становилось слишком много. Я смотрела на это великолепие и не находила в себе сил отвернуться.

– Тебе сколько лет? – спросил Егор.

– А… какой сейчас год?

Он, усмехнувшись, ответил, и я попыталась вычислить, сколько же мне лет, но аромат жареной колбасы и плавящегося на сковороде сыра путал цифры. Когда самолет разбился, мне было двадцать четыре. Это было почти два года назад.

– Двадцать шесть, – смешная цифра, четверть века потерянного времени.

Егор хмыкнул.

– А выглядишь на шестьдесят. – Он бухнул сковородку перед моим носом. – Ешь.

Сам он к еде не притронулся, только смотрел с презрительным удивлением, но я слишком проголодалась, чтобы замечать чьи-то взгляды.

– Тебя там что, совсем не кормили?

– Только иногда. – Я пыталась шутить, не рассказывать же ему, как все было на самом деле. Тошно. Вспоминать не хочется, до того тошно. Яичница была невообразимо вкусной, я уже и забыла, что такое вкусно.

– И как ты туда попала?

– Обыкновенно, так же, как другие. Было плохо и… А они рядом. И вообще… – Ну, невозможно это объяснить словами, это нужно пережить, прочувствовать на своей шкуре от первого слова до последнего удара. Ненавижу!

– Ты ешь, ешь, – Егор подвинул сковороду.

Спасибо, не знаю, вероятно, этот человек спустя минуту вышвырнет меня вон, но он уже сделал больше, чем все сестры, вместе взятые.

– Значит, квартира когда-то принадлежала тебе?

– Она и сейчас моя.

– Ну, – мужчина напротив усмехнулся, – это тебе кажется, что квартира до сих пор твоя, на самом деле ты давно уже никто.

– Я…

– Ешь. Хочешь, я скажу, как это было? Ты стремилась к Богу, чтобы вывалить перед ним ворох придуманных обид, чтобы нажаловаться, как плохо тебе живется, как все вокруг тебя не любят, притесняют, не замечают того, какая ты на самом деле красивая, умная и добрая… Тебе нравилось жалеть саму себя и хотелось, чтобы эта жалость приобрела законный статус, и плевать, что твой уход причинил кому-то боль… Кого ты бросила? Мужа? Детей? А?

– А тебе какое дело? – Мне было больно и обидно оттого, что Егор говорил правду. Я напридумывала себе обид и побежала за первым же человеком, который меня пожалел. Кого я бросила? Мужа и дочь. Я заперлась в своем горе и ни разу не навестила их на кладбище. Я отреклась от своих близких, и Господь наказал меня за это.

Или Господу нет дела до ведьмы? Кажется, я совсем запуталась.

На сковороде оставалась еще колбаса, и яичница тоже оставалась, но, кажется, я переоценила собственные силы. Эх, поспать бы еще…

– Я постелю тебе на полу, – заявил Егор. – И не вздумай сбежать.

Анастасия заснула, свернувшись калачиком. Может, ей холодно? На всякий случай Егор накрыл ее еще и пледом. Пусть отдыхает, завтра она расскажет ему все, что знает. Впрочем, все, что не знает, тоже. Он умеет быть настойчивым.

Осталось дождаться утра. Черт побери, он только и делает, что ждет. Завтра, все завтра, вот когда бродячая кошка начнет мурлыкать, тогда он и решит, как нужно действовать, а пока можно лежать, прислушиваясь к ее дыханию, и считать про себя. Шестьдесят – это минута, сто двадцать – две, сто восемьдесят – три, и так до утра. До утра еще целая вечность.

А она не похожа на кошку, скорее на птицу.

Ну вот, он снова бредит…

Она претендует на квартиру, скорее всего, будет угрожать милицией и судом, но тут все законно, квартира принадлежит ему, и он имеет полное право выставить эту ведьму за порог. Он так и сделает. Потом. Но отчего тогда ему так неудобно в ее присутствии? Наверное, нужно было ремонт сделать или хотя бы вещи выбросить. Но у Егора не было времени. Господи, да всю его сознательную жизнь у него не было времени ни на семью, ни на квартиру.

Вот и осталось все, как было при прошлых хозяевах. Хозяйке. Какая из нее хозяйка, заморыш черноглазый. Определенно, завтра же он выкачает из нее всю информацию – и адью, пускай катится к своему пророку.

Хотя нет, если она вернется, то непременно расскажет о Егоре, значит, придется ей под замком посидеть, пока он эту шарашкину контору не разгонит.

Надо будет Пашке позвонить, поделиться новостями. Или пока еще рановато делиться?

Завтра, он подумает об этом завтра.

До свадьбы осталось три дня. К огорчению невесты, гостей собрать не удалось, Белая Крепь упорно игнорировалась местным обществом. Были ли причиной тому бесконечные судебные тяжбы умершей хозяйки поместья, или же соседи искренне верили в некое старинное проклятие, нависшее над этими стенами, и оттого боялись, но, как бы то ни было, дом по-прежнему оглушал мертвой вековой пустотой. Вопреки всем усилиям и затратам, в Крепь не удалось вдохнуть ни капли жизни. Новая мебель, приобретенная Эльжбетой Францевной, смотрелась настолько чуждо, что даже у Федора возникло желание вышвырнуть все эти модные стулья-секретеры-столики вон, вернув старые шкафы на законное место. Они хотя бы соответствовали духу дома.

Ничего, совсем скоро он забудет и топи, и дом, и проблемы с соседями… В столице Федор оживет, а здесь он медленно сходит с ума от разрушающей душу безнадежности и волчьего воя. Здесь даже поговорить было не с кем, предстоящая свадьба разрушила хрупкое спокойствие, обитатели Крепи, как и прежде, собирались за одним столом, но теперь трапезы проходили в торжественной тишине. Ядвига мечтала, Эльжбета Францевна следила за пасынком, который не сводил глаз с Элге, а та, в свою очередь, пристально наблюдала за Федором. В ее взгляде читалось недоумение. И вопрос. Она хотела знать и в то же время боялась спросить.

До чего же ему надоели эти секреты, тщательно охраняемые от постороннего взгляда. А в этот раз и вовсе неловко вышло: Федор не хотел подслушивать, просто снова не спалось, вот и спустился вниз. Комната давила на Луковского, она была частью Крепи, частью истории Урганских болот, частью князя и частью Элге. Напрасно Федор вычеркивал из памяти ее черные глаза, женщина-птица, женщина – чужая мечта была повсюду. Она являлась во снах и чудилась наяву.