— Думай, Ника. Как мы сможем тебя защитить, если не знаем, с какой стороны идёт угроза? Кому ты досаждала последнее время?

От жарких поцелуев плавится мозг, и, честно сказать, думать не очень-то получается. Но кое-как, усилием воли, собираю себя в кучу, пытаясь включить аналитику, и всё-таки выдаю:

— Машка. — Правда, не очень уверенно.

Вот и Глеб цокает языком:

— Нет, Никусь, мелко. Её уровень — те отморозки, которых я припугнул в её квартире. Они здорово тогда обделались и вряд ли бы полезли ещё раз. К сожалению, Ника, бил кто-то гораздо умнее и изощрёнее. Кто-то, кто хотел не просто отомстить — сломать, разрушить…

Это так. Тот, кто придумал всё это, точно больной садист. Ведь наверняка из своего наблюдательного пункта видел, как я убиваюсь над Вадимом. Да ещё и псов своих на меня, разбитую, вывернутую наизнанку смертью любимого (ведь я тогда не знала, что он выжил), натравил…

— Те амбалы, — говорю, чувствуя, как в охранном жесте смыкаются вокруг меня руки Аристарха, — почему ты… не остановил их.

Глеб виновато роняет голову.

— Не успел, — выдыхает потерянно.

И я понимаю — конечно, ему нужно было отойти после того, как он стрелял в брата — в своего мелкого. Глеб только кажется непробиваемым, но замечаю, как у него подрагивают пальцы.

Нам всем недавние воспоминания даются нелегко.

— Хорошо, что их перехватили люди Ката. У Ката с Арисом свои давние тёрки. И он просто не мог не воспользоваться тем, чтобы уязвить соперника побольнее с твоей помощью. У него всё идёт только через торги — просто так он людей не возвращает. Милосердие — не его конёк. Но в данном случае он был меньшим из зол. Куда бы тебя потащили те похитители, мы не знаем. И смогли бы вызволить — то же.

Только сейчас осознаю, в какую жуткую ситуацию попала. А ведь не спустись я тогда по пожарной лестнице, останься в номере с Аристархом — ничего бы не случилось. И Вадим бы не словил пулю.

Сглупила, просчиталась, дура!

А главное, была в таком шоке, что не заметила, как одних горилл сменили другие. Впрочем, это было немудрено — они все на одно лицо.

Глеб тяжело вздыхает и говорит:

— Ника, позволь тогда задать тебе парочку наводящих вопросов. — Киваю. — Могли ли быть причастны к случившемуся твои родители?

Хмыкаю:

— Вряд ли, — только сейчас понимаю, что людей, которые все эти годы заменяли мне маму и папу, я почти что не вспоминала со дня свадьбы. Словно ушла от них — и перевернула тот лист своей биографии. — Мать — бизнесмен-неудачник. Единственное её удачное вложение — это я. Она всю жизнь только и ждала, когда я вырасту, чтобы повыгоднее меня продать. И не прогадала. — Я не больно пинаю локтем Аристарха, тот лишь самодовольно усмехается, виду не подавая, что его задело сказанное. — А отец и вовсе тюфтя, — продолжаю я. — Да и связей таких, чтобы нанять киллеров, а потом ещё и похищение устроить, у них точно нет.

— Речь не о них, — говорит Глеб, глядя мне прямо в глаза. — О твоих биологических родителях.

Вздрагиваю, напрягаюсь, обнимаю себя руками.

Аристарх целует меня в щёку, нежно-нежно, шепчет на ухо:

— Давай, сахарная, осталось немного. Понимаю, что ты была крохой. Но попытайся вспомнить. Что угодно. Любую деталь. Возможно, охота на тебя — родом из детства.

С трудом восстанавливаю дыхание, опускаю руки, сжимаю кулаки. Аристарх находит мои ладони, раскрывает, переплетает наши пальцы.

— Я рядом, с тобой, ну же, вспоминай.

— Помню последний день. Их не помню — только смазанные силуэты мужчины и женщины. Нет, маму. Кажется, она была рыжей. Я сидела на полу, играла в куклы. Дело было в кабинете. Точно! В кабинете! В памяти осталась ножка стола. Потому что возле неё лежала бумажка…

— Какая бумажка? Это важно, сладкая моя.

Морщу лоб. Мозг много лет блокировал болезненное воспоминание. И теперь с неохотой выдаёт скупые сыпучие картинки.

— Кажется, чёрная. Да, точно — чёрная. Стол был светлый. А бумажка чёрная. Я всё поглядывала на неё. Хотела взять… Мужчина и женщина суетились. Спорили. Слов не помню совсем. Всё рвали и жгли какие-то бумаги. В кабинете был камин. Да, я играла возле него. Помню, огонь так уютно трещал… — говоря всё это, словно впадаю в трасс. Вижу со стороны крохотную девочку, что возится с куклами. Её волосы спорят с пламенем камина. Взрослые ругаются и суетятся. Им нет дела до малышки. А ей — нет дела до них. — Потом мужчина подхватил меня и принёс в машину. Женщина тоже села рядом с ним на переднее сидение. В руках у неё была сумка. Тёмная такая. На молнии. Она всё её нервно дёргала. Я лежала на заднем сиденье, свернувшись калачиком, и сжимала в руке ту чёрную бумажку. Кусочек картона. Он был такой приятный на ощупь. Я заснула. А когда проснулась — была уже в детском доме…

Подумать только — я даже школьному психологу не рассказывала всё это, хотя ей казалось, что она подобрала ко мне все-все ключики. Но, видимо, главный так и не нашла. Его нашли двое мужчин — ещё недавно чужих мне и неприятных. Но сейчас — единственных, кому я могла довериться.

Странно, слёз не было. И горечи не было. Видимо, я отболела и отплакала.

— Директриса сказала мне, что мои родители погибли в автокатастрофе. Я никогда больше не увижу их. А потом меня забрали Зайцевы. Это всё.

Сама понимаю — информация слишком скудная, чтобы делать какие-то весомые выводы.

Вот и Аристарху мало деталей:

— А та чёрная картонка? Что с ней стало?

Пожимаю плечами:

— Не знаю, когда я проснулась — её в моей руке уже не было. Может, я вообще её придумала, как вымышленного друга?

— Может, — чуть огорчённо кивает он. — Это же была просто чёрная бумажка…

— Не просто, — вдруг хватаюсь за озарение: первое предельно чёткое воспоминание. — Там был цветок. Серебряный.

— Что за цветок? — спрашивает Аристарх каким-то упавшим голосом. А Глеб нервно кусает