Мы сели за столик, заказали по мартини, спустя полчаса Мосли все еще не было. Гарольд Никольсон иногда вставал и шел звонить ему: Мосли остановился в отеле «Наполеон» возле Триумфальной арки. Для будущего Муссолини Англии – прекрасный адрес. Около трех Мосли еще не появился. Вполне возможно, что он еще спокойно пребывает в постели и спит, но я не решился поделиться своим подозрением с Никольсоном. Еще через некоторое время – было уже полчетвертого – в десятый раз вышедший из телефонной будки Никольсон торжествующе заявил, что сэр Освальд Мосли прибывает. И, смеясь, добавил, как бы оправдывая его, что Мосли имеет привычку нежиться по утрам в постели, встает поздно, не раньше полудня. С двенадцати до двух немного фехтует в номере, потом выходит из гостиницы и пешком добирается до места встречи, приходит, когда чаще всего все уже расходятся, устав ждать. Я спросил, знает ли он изречение Талейрана: трудно отправиться, прибыть – намного проще. – Опасность для Мосли состоит в том, – сказал Никольсон, – что он прибывает раньше, чем отправляется.

Когда Мосли вошел наконец в ресторан, было почти четыре пополудни. Никольсон и я уже выпили по пять или шесть мартини и принялись за еду; я не помню, ни что именно мы ели, ни о чем разговаривали, помню только, что у Мосли при довольно высоком росте очень маленькая голова, мягкий голос, это худощавый, болезненный, немного сутулый человек. Он совершенно не был расстроен – наоборот, был весьма доволен своим опозданием.

– Оn n’est jamais pressé quand il s’agit d’arriver en retard[109], – сказал он не в качестве оправдания, а чтобы дать нам знать, что не настолько глуп, чтобы не понять, что пришел с опозданием.

Мы с Никольсоном переглянулись и заключили молчаливый союз, так что за время завтрака у Мосли не появилось и тени сомнения, что мы договорились разыграть его. Он показался мне не обделенным хорошим sense of humor[110], но, как и все диктаторы (а Мосли не кто иной, как претендент в диктаторы, но скроен он, без сомнения и увы, из идеальной для диктатора материи, известно, из какой шерсти ткется эта материя), даже отдаленно не подозревал, что его могут разыграть.

Он принес с собой экземпляр английского издания моей книги «Техника государственного переворота» и пожелал, чтобы я написал ему на фронтисписе посвящение. Наверное, он ждал от меня панегирика, я же, коварно разочаровав, написал на фронтисписе всего две фразы из моей книги: «Гитлер, как и все диктаторы, не кто иной, как женщина» и «Диктатура – самая совершенная форма зависти». Читая эти слова, Мосли смешался и взглянул на меня, прикрыв глаза:

– По-вашему, Цезарь тоже был женщиной? – спросил он с легким раздражением.

Никольсон едва удерживался от смеха и делал мне знаки глазами.

– Он был хуже женщины, он не был джентльменом.

– Цезарь не джентльмен? – поразился Мосли.

– Иноземец, – ответил я, – позволивший себе завоевать Англию, конечно же, не джентльмен.

Вина были великолепны, а шеф-повар «Ларю», тщеславный, дотошный и капризный, как женщина или как диктатор, человек, настойчиво воздавал почести нашему столу бесконечным набором изысканных блюд, приготовленных с горделивой фантазией и затаенным самолюбием, все они подавались на стол трех эксцентричных иностранцев, одних в пустом зале, завтракавших в столь необычное время, когда в серебряных чайниках отеля «Ритц» уже дымится заваренный английский чай. Настроение Мосли, похоже, гармонировало с настроением шеф-повара и с букетом вин до такой степени, что мало-помалу к нему возвращались ясность мысли и ирония. Уже по одному загорались фонари на рю Рояль, цветочницы с Мадлен спускались к площади Согласия со своими полными привядших цветов тележками, а мы еще собирались обсудить достоинства сыра бри и лучший способ прихода к власти в Англии.

Никольсон утверждал, что англичане воспринимают не силу или убеждения, а только «хорошие манеры», а диктаторы как раз и обладают good manners. Мосли отвечал, что теперь даже «хорошие манеры» забыты, а англичане, особенно Upper Ten Thousand[111], вполне созрели для диктатуры.

– А как вы придете к власти? – спрашивал Никольсон.

– Конечно, самым длинным путем, – отвечал Мосли.

– Через Трафальгарскую площадь или через Сент-Джеймс парк? – спрашивал Никольсон.

– Через Сент-Джеймс парк, конечно, – отвечал Мосли. – Мой государственный переворот будет приятной прогулкой, – он весело смеялся.

– Ага! Понимаю, ваша революция начнется в Мейфэре. И когда вы рассчитываете захватить власть? – спрашивал Никольсон.

– Можно прямо сейчас с большой вероятностью рассчитать точную дату начала кризиса парламентского режима в Англии. Я уже сегодня назначаю вам встречу на Даунинг-стрит, – отвечал Мосли.

– Хорошо, на какой день и час? – спрашивал Никольсон.

– А-а, это мой секрет, – отвечал со смехом Мосли.

– Если революция – это встреча, вы придете к власти с опозданием, – говорил Никольсон.

– Тем лучше, я доберусь до власти, когда меня никто не будет ждать, – отвечал Мосли.

Пока мы так беседовали, с наслаждением вдыхая старый, далекий запах арманьяка, зал ресторана «Ларю» менял понемногу свой вид, превращаясь в большую комнату, странным образом похожую на ту, где я лежал на вспоротом матрасе. Гарольд Никольсон смотрел на меня с улыбкой, он сидел под латунной люстрой, опершись локтем о стол, рядом лежала его серого фетра шляпа от Локка. Он взглядом указал в угол комнаты; посмотрев туда, я увидел сидящего по-турецки на полу сэра Освальда Мосли. Я не мог понять, как Никольсон и Мосли оказались в Яссах в моей спальне, и с великим удивлением разглядывал Мосли с его маленьким, розовым детским личиком, крошечными ладошками, короткими ручками, очень длинными ногами, такими длинными, что, чтобы поместиться в комнате, ему пришлось поневоле сложить их по-турецки.

– Я задаюсь вопросом, почему вы сидите в Яссах, – сказал мне Гарольд Никольсон, – а не идете сражаться?

– La dracu, – ответил я, – la dracu войну, la dracu всех и вся.

Мосли захлопал ладошками по полу, подняв облако гусиного пуха. Пух налипал на его потное лицо, Мосли смеялся и хлопал ладошами по полу. Никольсон сурово взглянул на сэра Освальда Мосли:

– Вы должны стыдиться ваших мальчишеских выходок. Вы не ребенок, сэр Освальд.

– Oh, sorry, sir[112], – сказал сэр Освальд Мосли, опустив глаза.

– Почему вы не идете на фронт? – продолжил Никольсон, обращаясь ко мне. – Джентльмен обязан защищать цивилизацию от варваров.

– La dracu, – ответил я, – la dracu и вас, Чайльд Гарольд.