что попытка модернизации в регионе потерпела неудачу. Они служили основанием включить этот пейзаж в пантеон социалистических пространств как олицетворение уходящей в древность, непрерывной, подлинной истории русского народа. Вместе с тем ландшафт, сопротивлявшийся модернизации, формировал политическую повестку исторической архитектуры и кораблестроения. Их энтузиасты хотели сохранить и возродить деревянные постройки и технологии работы с деревом, не допустив угасания того, в чем они усматривали подлинный дух региона. К началу 1990‐х годов дерево как материал стало главным символом Русского Севера как мифологического региона, сохранившего, по мнению энтузиастов народного зодчества и кораблестроения, исконную культуру русского народа.

Ил. 3.7. Здание детской поликлиники в центре Петрозаводска, построенное в 1936 году. Весна 1997 года. Фотограф – Борис Семенов.

В июне 2013 года в карельских СМИ появилась фотография восьмидесятичетырехлетнего Орфинского, на тот момент действительного члена Российской академии архитектуры и строительных наук, бегущего по улице в Петрозаводске, чтобы остановить снос деревянного здания постройки 1936 года. В годы Второй мировой войны архитектура и инфраструктура города серьезно пострадали, и находящееся на центральной улице (проспекте Ленина) здание оставалось одной из немногих сохранившихся довоенных построек. Дом, построенный в краткий период возрождения северного романтизма в Советской Карелии в середине 1930‐х годов, выделялся на фоне послевоенной сталинской архитектуры, преобладавшей в центре Петрозаводска. С 1960 года по апрель 2001-го, когда здание было частично разрушено пожаром, здесь располагалась детская поликлиника (ил. 3.7). Сразу после пожара из‐за нехватки средств работы по его реконструкции заглохли, и в 2003 и 2006 годах дом пережил еще два пожара. Несмотря на плачевное состояние здания, правительство республики и местные власти настаивали, что оно подлежит полному восстановлению, поскольку является памятником архитектуры (этот статус здание официально получило в 2000 году). В июне 2013 года владелец здания, тщетно пытавшийся превратить его из обузы в источник прибыли, вызвал экскаватор и незаконно начал работы по сносу дома. Услышав об этом, Орфинский и побежал на проспект Ленина, чтобы предотвратить разрушение[266].

Благодаря вмешательству Орфинского и, что, вероятно, имело еще большее значение, министра культуры Республики Карелии Елены Богдановой снос здания остановили. На протяжении следующих пяти лет, вплоть до начала 2018 года, бывшее здание Народного комиссариата иностранных дел Карело-Финской ССР так и стояло в самом центре города – полуразрушенное, с обугленными стенами, покрытыми брезентом. Только в 2018 году, через семнадцать лет после первого пожара, владельцы здания наконец нашли общий язык с городской администрацией и специалистами-реставраторами. План реставрации состоял в том, чтобы встроить бревна первоначальной постройки, пережившие пожар и почти двадцать лет лежавшие без внимания, в каркас нового здания, которое должно повторять оригинальный дизайн. Подобная фетишизация исторической подлинности отражает сложившийся в советскую эпоху взгляд на старинную деревянную архитектуру как на главный оплот самобытности региона. Более того, этот пример ясно показывает, что в российской политике сохранения архитектурного наследия форма всегда важнее функции. Продолжая прибегать к риторике советских конструктивистов, постсоветские защитники памятников архитектуры не смогли придумать иного обоснования своей деятельности, кроме исторической подлинности формы. Их стратегии лишены социального содержания, и интересуют их больше ветхие стены, чем роль этих стен в жизни общества. Та же участь постигла с течением времени сами идеи конструктивизма. Когда после смерти Сталина советские дизайнеры в поисках вдохновения обратились к конструктивизму и начали заимствовать из него отдельные приемы, с конца 1950‐х годов применяя их при разработке дизайна товаров широкого потребления, они извлекали выгоду из эстетических принципов, разработанных Варварой Степановой, Борисом Арватовым, Александром Родченко и другими конструктивистами, но чаще всего отбрасывали их социальные установки[267]. Недавние споры вокруг реставрации дома Наркомфина были сосредоточены прежде всего на сохранении здания как части архитектурного ландшафта Москвы и памятника советской архитектуры – точно так же, как в случае с деревянными церквями и домами Русского Севера.

Советский и постсоветский дискурс сохранения архитектурного наследия был призван наполнить новыми смыслами жизнь местного населения, но в конечном счете оказал гораздо большее влияния на своих создателей, чем на целевую аудиторию. Особенно ярким примером являются недавние безуспешные попытки возродить традиционный уклад жизнь и архитектурные формы в карельских деревнях. С 1995 году группа российских и финских архитекторов и этнографов работала над масштабным проектом по сохранению северокарельской деревни Панозеро как архитектурного памятника и сообщества с традиционным укладом жизни. Предоставленные фондом «Юминкеко» (Финляндия) средства пошли на возрождение ручного ткачества, лодочного дела и строительства бань. Жителям Панозера, под руководством финских и петрозаводских специалистов обучавшихся работать на новом заграничном оборудовании, платили за то, чтобы они демонстрировали владение традиционными ремеслами на глазах у туристов[268]. В 2006 году в интервью местному телеканалу ГТРК «Карелия» Орфинский заявил, что в Панозере не просто восстанавливают образцы традиционной архитектуры, а сохраняют вековые традиции быта северных карелов, тем самым дав понять, что стремление к музеефикации севернорусского ландшафта, если его последовательно претворять в жизнь, способно превратить объективировать не только здания, но и людей[269].

Однако принятые меры не могли остановить покидающих деревню жителей, и в период с 2002 по 2013 год население Панозера сократилось с восьмидесяти девяти до пятидесяти двух человек, отражая миграцию сельских жителей в города, наблюдаемую и на других северорусских территориях. Орфинский не мог скрыть разочарования, вызванного тем, что местных жителей идея сохранить их деревню воодушевила куда меньше, чем городских энтузиастов из Петрозаводска и Финляндии, когда призывал «государство и общественность» помочь панозерцам «сохранить жизнь на этой древней карельской земле»[270]. Петрозаводский журналист выразил недовольство еще более прямолинейно, заметив: «Ценители традиционной культуры и старого образа жизни находят в ней самобытную красоту и очарование, чего, к сожалению, в большинстве своем не видят местные жители»[271]. Благодаря проекту возрождения Панозера между защитниками культурного наследия в Карелии и Финляндии установились новые связи, но с повседневной жизнью местного населения их взгляды не вязались. Такое же безразличие господствовало и в советскую эпоху, когда местные жители нередко поджигали брошенные дома и целые деревни, разрушая исторический ландшафт Русского Севера и действуя наперекор тем, кто, призывая к сохранению культурного наследия, пытался превратить их в естественное продолжение пейзажа[272]. Поджоги, как и случайные возгорания, иногда происходили и в постсоветское время – особенно известно в этом отношении бывшее здание Наркомата иностранных дел Карело-Финской ССР[273].

Движению за сохранение исторического наследия в современной России не удалось навязать сельским жителям якобы традиционные для них уклад жизни и архитектуру, зато оно куда больше преуспело в воздействии на собственных сторонников – образованных горожан. Ежегодно несколько десятков человек отправляются из Петрозаводска в музей-заповедник «Кижи», где остаются на весь туристический сезон с мая по октябрь, облачаясь в традиционные костюмы заонежских крестьян и занимаясь традиционными ремеслами.