церкви были покрашены[224]. Эти изменения отражали местные архитектурные тенденции, равно как и желание прихожан визуально выделить свои церкви на фоне пейзажа. Разрабатывая программу реставрации Кижского погоста, Ополовников отверг эти изменения как эклектичные и нарушающие исторический облик зданий и подготовил масштабный проект, включавший их устранение и направленный на то, чтобы «вернуть» церквям первоначальный вид[225]. Как следствие, Кижский погост претерпел резкие изменения – исчезли все обновления, сделанные в позднеимперскую эпоху и отражавшие, по мнению Ополовникова, классовое притеснение подлинной народной культуры:

«Местные купцы-благодетели и духовенство одели Преображенскую церковь в модный для того времени наряд тесовой обшивки, окрашенной в светло-желтый кричащий цвет, а деревянные кровли верха заменили железными – холодными и безжизненными <… > И сразу умолкла чудесная песня дерева – извечная, трепетная и волнующая; начисто стерлась скульптурная пластика и красота бревенчатого сруба, пропала чарующая прелесть чешуйчатых глав. Неповторимое создание онежских зодчих потеряло свой подлинный сказочный образ и стало похоже на заурядные деревенские церкви позднейшего времени»[226].

Доводы Ополовникова строились на предполагаемом контрасте между аутентичной природой памятника как «подлинной архитектуры» простого народа[227] и попытками буржуазии и духовенства в XIX веке лишить Кижский погост его аутентичности и подчинить своим классовым интересам. Враждебность к декоративным элементам, якобы скрывающим подлинные архитектурные формы, Ополовников позаимствовал из конструктивистских теорий своего учителя, в работе «Стиль и эпоха» (1923) призвавшего, как известно, к избавлению от избыточного архитектурного декора: «Архитектурные памятники, оголенные, очищенные от блестящей и поверхностной одежды, предстали во всей прелести и неожиданной остроте художественного аскетизма, во всей силе грубого и лапидарного языка простых, ничем не засоренных архитектурных форм»[228].

Очищение памятников деревянного зодчества от естественных и рукотворных наслоений стало главным направлением работы Ополовникова (ил. 3.4), а благодаря изданным им книгам прочно утвердилось в теории и практике архитектурной реставрации в СССР[229]. В работе 1975 года о реставрации деревянной архитектуры Ополовников подчеркивал, что основная задача его дисциплины – вернуть зданиям первоначальный облик, а все позднейшие изменения толковал как «искажения»: «Анализ и разностороннее осмысление природы, сущности и специфики искажения памятников деревянного зодчества становится первой и основной задачей разработки теоретических основ их реставрации. Сама же проблема искажений и наслоений таким образом становится коренной и главной проблемой всей методологии реставрации и в то же время остается самым существенным теоретическим камнем преткновения на пути к восстановлению подлинных художественных сокровищ деревянного зодчества»[230].

Ил. 3.4. Реставрационные работы по восстановлению Преображенской церкви. Между 1956 и 1959 годами. В верхней части фотографии видны отреставрированные фрагменты – деревянный лемех и некрашеные бревенчатые стены. В нижней части – облик церкви до реставрации: крытые железом купола и крашеная обшивка. Фотография любезно предоставлена Музеем «Кижи».

Однако не стоит думать, что сходство риторики Гинзбурга и Ополовникова в случаях, когда речь шла о форме, означало сходство их установок. Гинзбург стремился создать новые законы общежития, призывая каждого архитектора выступать «не декоратором жизни, а ее организатором»[231]. Форма имела для него значение постольку, поскольку выполняла некую функцию; его работа «Стиль и эпоха» написана в основном на материале промышленного дизайна, образцового в этом отношении. Ополовников же как специалист, ответственный за создание исторического ландшафта в виде музея под открытым небом, работал с совершенно иными функциями архитектуры. Церкви и дома, составившие музей «Кижи», должны были иллюстрировать историческую подлинность Карело-Финской ССР.

Тот факт, что церкви и дома как произведения народного зодчества строились и перестраивались с учетом их специфических функций, во внимание не принимался, так как официальная идеология была крайне враждебна по отношению к религии и пыталась перестроить патриархальный уклад жизни сельских общин. Ополовников говорил о деревянном зодчестве как о носителе культурных форм, восходящих к докапиталистическому периоду в истории России. В его трактовке эти формы воплощали якобы существовавшую прежде модель общежития, которая в XIX веке пала жертвой капиталистического развития и классового угнетения, сопутствовавших царскому режиму. Если Гинзбург хотел, чтобы социалистическая архитектура преодолела социальное отчуждение, то для Ополовникова старинное деревянное зодчество должно было преодолеть отчуждение историческое, перекинув мост между прошлым и настоящим русского / советского народа. Эта убежденность проскальзывает в любопытном сочетании трепета, с каким Ополовников смотрел на построенные в XVIII веке церкви Кижского погоста, и неоднозначного, чтобы не сказать явно неприязненного, отношения к третьему элементу ансамбля – колокольне, возведенной в 1874 году. «Нынешняя колокольня ‹…› построена не в традициях народного зодчества, „как красота и мера показывают“, а по проекту, составленному епархиальным инженером ‹…› А это значит, что ее архитектура не только полностью подчинена мертвящим канонам официально-охранительского православия, но и воплощает в себе общеэстетические нормы господствующей культуры того времени – эклектизм и псевдонародность. Черты упадка архитектуры здесь видны во всем»[232]. После двух страниц резкой критики Ополовников милостиво признал за колокольней право на существование «как неотъемлемой составной частью ‹…› Кижского погоста и как зданием, которое воспроизводит, хотя и очень приближенно, силуэт и общий облик старой [XVIII века] шатровой колокольни»[233]. Иначе говоря, в глазах Ополовникова колокольня представляла лишь миметическую ценность благодаря отдаленному сходству с оригинальной, пришедшей в ветхость и в 1872 году снесенной.

Правительство Карело-Финской ССР пригласило Ополовникова как столичного специалиста, чья профессиональная компетентность могла добавить веса претензиям на региональное своеобразие. Такое положение давало ему власть определять, что считать подлинной архитектурой Русского Севера, а что нет. Но эта власть была совсем не монополией. Ополовников и другие энтузиасты, призывавшие оберегать историческое наследие Русского Севера, развернули кампанию по его сохранению и восстановлению. Эта кампания, поддерживаемая и финансируемая властями Карело-Финской ССР, включала борьбу с низшими чиновниками, которые руководствовались в первую очередь рациональными соображениями, а не критерием исторической ценности, а потому нередко принимали решение сносить старые здания, чтобы сократить расходы на их содержание[234]. Ситуация усложнилась в 1956 году, когда на ХХ съезде партии Никита Хрущев развенчал культ личности Сталина и советское руководство вернулось к характерным для раннего СССР техноутопическим картинам рационально устроенных социалистических пространств, требовавших разрушения прежних структур. В работе, посвященной московскому Арбату, Стивен Биттнер заметил: «Хрущев видел [в исторической архитектуре Москвы] пережитки старой России, несовместимые с укладом новой»[235]. Дискурс социалистического строительства требовал прежде всего разрушения старых дореволюционных смыслов и устоев, и предполагаемая ценность «народной старины» далеко не всегда защищала исторические здания от произвола местных чиновников, равно как и от полной заброшенности[236]. Наконец, не последнюю роль сыграло то обстоятельство, что в июле 1956 года Карелия потеряла статус полноправного члена Советского Союза и вошла в состав РСФСР в качестве автономной республики.

Вместе с тем при Хрущеве, когда культурная жизнь в СССР стала более