Иерусалим, Иудея

Слуги принесли факелы и лампы, чтобы лучше осветить комнату, а потом теплую воду и чистое полотно для перевязки. Лонгин лежал без сознания на столе, ему предстояла операция. Несмотря на желтоватый свет, лицо его было мертвенно-бледным. Когда с центуриона сняли одежду, Давид и Фарах были поражены, увидев, что все его тело усеяно синяками и ссадинами. Это говорило о жестокости боев, в которых он участвовал.

Иосиф просунул лезвие своего кинжала под пропитавшуюся кровью повязку, осторожно разрезал ее, открывая место ранения. Увидев рану, он ужаснулся. Она была настолько широкой, что были видны внутренности центуриона.

Остальные присутствующие также не могли не содрогнуться от увиденного. Иосиф резко скомандовал им:

– Если вы хотите помочь, обмойте края раны!

Фарах первая пришла в себя. Она смочила лоскут ткани в теплой воде и протянула его Давиду, словно бросая вызов.

Юноша колебался. Стоит ли ему ухаживать за палачом своего отца?

Он посмотрел на застывшее лицо Лонгина, и тут с ним произошло нечто непостижимое. Ему показалось, что перед ним лежит жертва, подвергшаяся истязаниям, а не мучитель. Как будто бы перед лицом смерти Небо велело его слепой злобе сделать передышку.

Под умиленным взглядом Иосифа, которому были заметны сомнения в душе Давида, юноша принялся смывать кровь, недавно пролитую за него Лонгином.

Аримафеец славился своими познаниями в хирургии и пользовался заслуженным уважением. Это он первым стал делать кесарево сечение, и его независимые взгляды стоили ему запрета заниматься этим ремеслом, поскольку законы империи запрещали производить вскрытие тел. Его познания в области свойств лекарственных растений сделали его экспертом в приготовлении пластырей, которые долгое время препятствовали попаданию инфекции в рану. Бывали случаи, когда он даже противостоял смерти, но из скромности всякий раз предпочитал говорить, что это было вмешательство Всевышнего.

В данном случае прежде всего нужно было остановить кровотечение, поэтому он попросил Фарах пододвинуть лампу поближе к ране, чтобы он смог пережать поврежденные кровеносные сосуды.

Сначала он раскалил добела свои хирургические инструменты, затем опустил их в воду, чтобы охладить, а когда доставал их из воды, от них еще шел пар. После этого он стал раздвигать ими края раны.

– Учитывая глубину раны, я не перестаю удивляться тому, что не задет ни один орган, – констатировал он с облегчением. – Анна?

Стоявшая чуть поодаль супруга аримафейца готовила клейкую субстанцию для пластыря. Это была миловидная женщина, возраст которой сложно было определить. Ее белые как снег волосы и умный взгляд говорили о мудрости, приходящей с возрастом, но это не сочеталось с ее соблазнительными формами и свежестью кожи.

– Прокипяти повязки в отваре гвоздики и мяты, – распорядился Иосиф. – Нельзя допустить заражение. И добавь в глину листья крапивы, черную горчицу, обычную горчицу и листья подорожника.

Когда Лонгин пришел в себя, аримафеец уже зашивал его кишкой кошки. Центурион тут же поинтересовался, где Давид, но юноша не дал ему договорить:

– За мной должок, римлянин. И я не уйду, пока не рассчитаюсь с тобой. Я должен стукнуть тебя по голове. Как только ты очухаешься, тебе не придется этого долго ждать.

Лонгин вымученно улыбнулся и пробормотал угасшим голосом:

– Я очухаюсь до того, как сойдет твоя шишка.

Тут к ним подошла Анна Аримафейская. Она уже все приготовила. Масса для пластыря стала достаточно вязкой.

– Мне очень жаль, Анна, что пришлось тебя разбудить… – пробормотал Лонгин, увидев ее. – Ты все хорошеешь и хорошеешь.

– А ты все такой же – стараешься угодить женщине. Постарайся не запачкать кровью мои ковры. Я рада снова смотреть в твои красивые глаза.

Она отдала смесь мужу, а сама повернулась к Фарах и Давиду:

– Я не ошибусь, если скажу, что вы проголодались?

– Ты угадала! – улыбнулась Фарах, подходя к ней.

Трибун приподнялся, чтобы посмотреть, что будет делать его подопечный.

– Прекрати двигаться или я тебя свяжу! – пригрозил ему Иосиф, заставляя его снова лечь.

Когда женщины остались в кухне вдвоем, Анна шепнула Фарах:

– Я должна переговорить с Давидом с глазу на глаз. Ты не против оставить нас наедине ненадолго?

– Конечно же не против. А чем я тебе пока могу помочь?

– В подвале есть дрова, ты не могла бы их принести?

– Уже иду! – отозвалась египтянка, как только увидела Давида.

Погруженный в свои мрачные мысли, юноша вошел в сводчатую кухню, где вдоль стен стояли амфоры с оливковым маслом, корзины со специями и с сушеными овощами и фруктами. Он зачерпнул горсть сушеных фруктов, просто чтобы чем-то себя занять.

– Гречневые лепешки с козьим сыром будешь есть? – предложила Анна.

– Я не голоден.

– Гнев на голодный желудок не приводит ни к чему хорошему. Так говорила та, что была мне очень дорога.

– Моя мама, – сказал со вздохом Давид, не поворачиваясь к ней.

Анна подошла к нему. Она нежно погладила его по голове и по-матерински потрепала по волосам. Юноша разволновался и вздрогнул, словно призрак матери внезапно оказался в комнате.

– Мария была моей лучшей подругой, ты об этом знаешь? – прошептала Анна.

– Нет, я этого не знал, – ответил Давид, дрожа от волнения. – Мама мне никогда не рассказывала о своей жизни. Она выслушивала меня, утешала, говорила о моем отце, но… не о себе самой. Теперь, когда ее уже нет, я понимаю, что не знал, что это была за женщина. Просто мама. Как можно быть до такой степени эгоистом?

– Мы все эгоисты в большей или меньшей степени, Давид. Мужчины, женщины, дети… Но только не матери. Ну а твоя мать была исключительным человеком.

– Расскажи мне немного о ней, хорошо? – попросил он со слезами на глазах.

Анна посыпала руки мукой и принялась месить и раскатывать тесто для лепешек, рассказывая Давиду о той Марии, которую он не знал и которую любил, как сестру.

– Твоя мать была настоящим ураганом, и никто не мог ее укротить. Она всегда жила так, как ей хотелось. Твой отец обожал ее за это. Редкие пары любят друг друга так, как они. Он жил для нее, а она – для него. Не связывая себя клятвами, они жили лишь для того, чтобы делать друг друга счастливыми. И они такими были.

– До тех пор, пока Господь не отправил моего отца в пустыню, – с горечью сказал юноша.

– Ты заблуждаешься, Давид. После этого их чувства стали еще сильнее. Когда Иешуа решил отправиться проповедовать, Мария не поставила ему никаких условий.

– Она что, не попыталась его отговорить?