«У меня было ощущение, что она хочет показать, что раскаялась, изменилась и ей простили все грехи, – говорил Меррилл. – Но получалось, что я-то не раскаивался. Она превратила личное и эмоциональное в чисто интеллектуальное и бросила меня, совершенно не заботясь обо мне и моих чувствах».

Пожалуй, одной из важнейших особенностей того периода (то, на чем Зонтаг не акцентировала внимание в своей работе по «Ночному лесу») была повышенная сексуальность. Многие преподаватели в университете были ненамного старше студентов, и все они экспериментировали.

Действительно, читая о том, что происходило в университете, ощущаешь, что многие идеи появились почти за одно поколение до шестидесятых. Некоторые из этих идей не были абсолютно новыми – авангард каждого поколения американцев безуспешно пытался отойти от консьюмеризма, однако некоторые из идей – в особенности касающиеся сексуального освобождения – легли в основу крупнейших движений послевоенного периода. Для стремившихся скорее повзрослеть студентов Чикагского университета секс стал такой же частью образовательной программы, как труды Сократа. Первокурсники стремились как можно скорее потерять тяготившую их девственность. Для девушек даже существовал профессиональный дефлоратор – недурной собой некий Дик Линн (после такого многообещающего начала карьеры он стал работать в сфере страхования)[283].

Во время обучения в Чикагском университете у Сьюзен было несколько романов, в том числе с женщинами и даже с Диком Линном. Однако в ее душе зрел протест против «перерождения», которое она испытала в Беркли. В ноябре 50-го, вскоре после написания работы для Бурка по роману «Ночной лес», она перечитала «Мартина Идена» и отметила, что очень разочаровалась. Тогда она заметила, что «выросла, буквально не смея ожидать того, что будет счастливой». Воспоминания о счастливых часах, проведенных с Харриет, позабылись, и Зонтаг принялась рассуждать о «дихотомии секса и любви», ощущать «нервический страх смерти» и писать о том, что «секс был тайным, безмолвным и темным признанием необходимости любить, о которой надо забыть, когда находишься в вертикальном положении»[284].

Она написала признание, очень напоминающее то, которое сделала Швабу: «Мое желание «признаться» матери совершенно не заслуживало никакой похвалы, оно показывает меня не честной и прямой, а, во-первых, слабой, стремящейся укрепить единственные любящие отношения, которые у меня есть, и, во-вторых, садисткой, так как мои неправедные поступки являются выражением протеста, они не продуктивны, если о них не знают!»[285]

В ноябре в конце письма матери с подробностями о своей жизни Сьюзен писала: «Ты можешь подумать, что я очень занята, но ни на минуту не забывай о том, что я чувствую себя такой же несчастной, как и всегда»[286]. Вскоре, чувствуя себя одинокой и неуверенной, Сьюзен бросится в одни из самых сложных отношений, которые ей суждено пережить. Меррилл советовал ей послушать лекции по социологии, которые читал молодой преподаватель Филип Рифф. Его курс не был обязательным для Сьюзен, но она все-таки решила его пройти, и когда в конце лекции Рифф спросил, найдутся ли добровольцы для одного исследования, по словам Джойс Фарбер, «она подняла руку. Именно так они и познакомились».

Филип Рифф мрачно шутил, что его эпитафией должны стать слова: «Книга умная, жизнь глупая»[287]. Это было признанием фиаско его жизни. Но в отличие от сломленных героев Диккенса и Бальзака, Рифф совершенно не был неудачником: он ушел из жизни с титулом заслуженного профессора социологии Пенсильванского университета и профессора. У него был роскошный дом в Филадельфии, в котором он жил со своей второй женой, адвокатом Алисон Нокс. У него была большая коллекция британского искусства, и его обхаживали верные обожатели из среды бывших студентов[288].

Рифф вырос в бедной семье. Он покинул мир нищеты, но когда оказался в мире, о котором мечтал, то нашел последний точно таким же неудовлетворительным, как и тот, от которого бежал. Сьюзен, которую, как известно, интересовали «только те люди, кто работает над проектом самоизменения», считала Риффа олицетворением этого идеала. Рифф родился в трущобах. На машине или на трамвае легко добраться с севера города, из района Роджерс-парк на юг, в район Гайд-парка, где расположен университет. Чтобы поспасть из одного места в другое, надо всего лишь проехать по Лейк-Шор-драйв. Рифф совершил это «путешествие», как в географическом смысле, так и в смысле принадлежности к социальному классу. Это был прыжок из бедного Ист-Сайда до богатого и зеленого Грейт-Некка, прыжок, сравнимый с тем, который в свое время сделал Джек Розенблатт, и сделал его Рифф приблизительно за то же время, что и отец Сьюзен.

Он окончил один из университетов «Лиги плюща» и был известен своим экстравагантным стилем одежды. Как настоящий английский денди, он носил костюм, котелок, золотые карманные часы и ходил с тростью. Рифф говорил с акцентом собственного изобретения, на диалекте чуть боле восточном, чем «среднеатлантический» английский американских патрициев. В демократически одетой среде университетских студентов он выглядел и слыл настоящим реакционером и не имел на этот счет никаких возражений. Однажды он заметил, что территорию Пенсильванского университета надо обнести стеной, чтобы не пропускать внутрь тех, кто, в отличие от него, одет некорректно[289]. Если Сьюзен Зонтаг многие обвиняли в том, что она является всего лишь популяризатором, против Риффа никто подобных обвинений никогда не выдвигал. В рецензии на одну из его книг было отмечено: «Он однажды заявил, что во всем мире существуют всего лишь 17 его настоящих читателей, и иногда, кажется, что он пишет так, словно хочет уменьшить их количество»[290].

Рецензент, замечу, был большим почитателем Риффа. Те, кто не любил Риффа, считали, что его заинтересованность статусом и классом, то есть всем тем, что он позднее стал называть «порядком», является такой же предосудительной, как и стиль его одежды. Но надо учитывать, что такое обожествление порядка, которое Рифф позднее поднял до высот социологического принципа, могло родиться в уме человека, в высшей степени неуверенного в своем собственном месте на земле. И именно стремление Риффа к этому самому порядку оказалось в глазах Сьюзен Зонтаг качеством совершенно неотразимым.