Одним из таких буржуазных решений был сам Филип. Сьюзен любила рассказывать следующую историю. Она говорила о том, что читала роман «Мидлмарч» и поняла, что «я не только была Доротеей, но за несколько месяцев до этого вышла замуж за мистера Кейсобона»[320]. Однако за образом мистера Кейсобона, являющегося символом привередливого педанта, не стоит упускать то, что действительно привлекало Сьюзен в Филипе. На протяжении всего детства она стремилась привлечь к себе интерес и внимание, и в Филипе нашла в конце концов достойного интеллектуального партнера. «Мы семь лет говорили», – писала она. Говорили, когда одному из них надо было идти в туалет, говорили всю ночь в автомобиле, потеряв счет времени настолько, что забывали войти в квартиру[321].

Жизнь с Филипом не означала, что она должна отказаться от своих научных амбиций. Более того, в некоторой степени сам Филип с его знаниями и скромным, но уважаемым доходом способствовал осуществлению этих амбиций. Он нашел работу в Брандейском университете в Уолтеме, штат Массачусетс. Этот вуз появился четырьмя годами ранее, в 1948 году, и одной из причин его основания являлась необходимость борьбы с антисемитизмом в старых университетах. Он стал одним из основных «оплотов» американского иудаизма, продвигая актуальные для светских, нерелигиозных евреев идеи, а также воспитывая студентов в духе американского патриотизма. В этом университете выступали Альберт Эйнштейн и Элеонора Рузвельт, а преподавала профессура высшего уровня, что привлекало Сьюзен и Филипа. Кроме этого, в Бостоне и его окрестностях происходило гораздо больше стимулирующих ум интеллектуальных событий, чем в Мадисоне и даже Чикаго.

В сентябре они переехали в расположенный около Кембриджа Арлингтон. Несмотря на то что Сьюзен в будущем будет требовать от докторов максимум информации, тогда, будучи на последнем месяце беременности, она вообще плохо представляла, что ее ждет. Как позднее выразился ее сын, она «проявляла мало любопытства к вопросам медицины»[322]. Это очень мягко сказано. В это сложно поверить, но во время беременности она даже ни разу не сходила на консультацию к врачу и не проявила никакого интереса к тому, как ей надо будет себя вести во время родов.

Однажды вечером она легла спать и внезапно проснулась. «Я описала кровать, – рассказывала Зонтаг подруге. – Потом встала с кровати и почувствовала страшную боль…» Она сказала, что ей показалось, что у нее болит живот, и она не перестает писаться. Она разбудила Филипа. Тот объяснил ей, что у нее отошли воды, но Сьюзен не поняла, что это значит. Когда ее привезли в больницу и у нее начались схватки, «она не могла понять, почему ей так больно и почему никто не может ей помочь»[323].

Без массы доказательств того, что, как она сама выражалась, «мне всегда нравилось делать вид, что моего тела нет», было бы сложно представить себе, что Зонтаг не подозревала о том, что роды – дело болезненное. Тем не менее, по ее собственным словам, она об этом не догадывалась.

Давид Розенблатт Рифф родился 28 сентября 1952 года. Давидом его назвали в честь символа идеальной красоты статуи Микеланджело. Зонтаг пыталась применить к своему младенцу-сыну стандарты, по которым старалась жить сама. В полном имени Давида присутствует фамилия отца Сьюзен, однако, помня о всех сложностях идентификации, которые пережила Зонтаг, ее сын больше известен под именем Давид Зонтаг-Рифф.

На первых фотографиях с сыном Сьюзен выглядит почти такой же потрясенной и ошеломленной, словно сама была ребенком. Ей было 19 лет, но выглядела она младше своего возраста. Первый год жизни сына Сьюзен сидела с ним дома. За ребенком следила Рози МакНалти, няня Сьюзен и Джуди. «Вот одна из причин того, что мы с Давидом так друг на друга похожи, – говорила через много лет Сьюзен. – У нас была одна мать»[324].

Через 18 месяцев после рождения Давида Милдред наконец-то соизволила увидеть внука. «О, он очарователен, – сказала она. – И ты знаешь, что я не люблю детей, Сьюзен»[325].

В наши дни сложно представить себе какого-либо человека, который оказывал бы такое магнетически сильное влияние на интеллектуалов, творческих личностей и ученых по крайней мере трех поколений, каким в свое время был Зигмунд Фрейд. Фрейд в многочисленных томах увлекательной прозы представил миру свое непростое видение и теорию личности. Это была масштабная попытка осмысления человека и реальности. Идеи Фрейда оспаривали, с ними соглашались, их пытались улучшить. Последнюю попытку подобного осмысления реальности до Фрейда предпринимали Маркс и Гегель. Все серьезные мыслители прошлого века были вынуждены реагировать на идеи Фрейда. Зигмунд Фрейд был ученым и писателем, который в большей степени, чем все остальные философы своего поколения, изменил грамматику мира, переосмыслив отношения субъекта и объекта.

Субъектом и объектом являются ум и тело. Фрейд был врачом, продуктом позитивистской науки, которая сделала в XIX веке множество открытий. Фрейд в течение многих лет искал материальные доказательства на первый взгляд необъяснимых психологических симптомов, с которыми он, как специалист по нервным расстройствам, ежедневно сталкивался в своей практике. В 1925 году он писал, что ученые и врачи его поколения «выросли и были приучены к тому, что уважать и учитывать надо только анатомические, физические и химические факторы». В начале своей карьеры и сам Фрейд верил в то, что «умственное основано на органическом» и тело является тем местом, где находится ум. В этой ситуации врач «занимался исключительно заболеванием», т. е. физическим, «которое, словно инопланетное существо, вторглось в тело пациента». Сам пациент был всего лишь сосудом, «феодальной дамой», «наблюдателем турнира, в котором он ангажировал врача в качестве своего рыцаря»[326].

Фрейд изменил чисто физическое отношение к психическим заболеваниям, а в своих работах позднего периода и к разным аспектам заболеваний в целом, включая, как он однажды полемически высказался, даже саму смерть. «Во фрейдистской концепции, которая постепенно формировалась в первые годы неопределенности, – писал один автор, – тело существует в качестве симптома требований умственного и психологического плана».