— Это невозможно, — заключила она.

— Люди нам и платят за то, чтобы увидеть невозможное, — стоя на натянутой проволоке, процитировал отца мастер клоунады и перевоплощений Шалимар и поклонился, словно ему аплодировала толпа. — Абдулла Номан часто повторял своим актерам: всегда начинайте выступление с какого-нибудь немыслимого трюка — проглотите кинжал, завяжитесь узлом, бросьте вызов закону притяжения — словом, что-нибудь такое, чего не в состоянии сделать никто из зрителей. После этого зритель уже ваш.

«Наверное, есть случаи, когда законы сцены не годятся для реальной жизни», — думал Шалимар с нарастающей тревогой. В настоящий момент Бунньи, стоя на проволоке и размахивая, словно знаменем, своей новой ролью возлюбленной, отклонилась слишком далеко. Она пренебрегала принятыми нормами, а в реальной жизни эти мощные законы могли привести к падению еще быстрее, чем силы гравитации.

— Давай полетим! — крикнула Бунньи, смеясь ему в лицо.

Она утянула его подальше в лес, отдалась ему там снова и на какое-то время заставила его позабыть обо всем на свете.

— Взгляни правде в глаза, — прошептала она. — Женатый или нет, но ты уже вломился в каменные ворота.

Поэты в своих опусах предпочитали называть преданную жену бунньи — прекрасной чинарой, — «кенчен ренье, чхаи шижинджи бунньи», то есть нежно колышущимся, упоительной тенью укрывающим древом, однако в обиходе для девицы брачного возраста существовало другое, двусоставное слово. Одна его часть — бранд — вообще-то означала «вход» или «ворота в помещение», другая — канва — «камень». По довольно забавной причине их объединили в одно, и получились «каменные ворота». Так называли в народе любимую жену.

«Будем надеяться, что эти камни не обрушатся на наши головы», — подумал про себя, услышав ее слова, Шалимар, но не стал говорить этого вслух.

Клоун Шалимар был не единственным, чьи помыслы были сосредоточены на Бунньи. Полковник индийского гарнизона Хамирдев Сурьяван Качхваха с некоторых пор только о ней и думал. Ему исполнился тридцать один, он считал себя духовным наследником древних раджпутов, более того, он полагал, что хоть и не по прямой линии, но связан кровным родством со знаменитыми раджпутскими принцами-воинами из Солнечной династии Сурьяванов и Качхвахов, тех самых, которые в славную эпоху борьбы за независимость, будучи правителями независимых княжеств Мевара и Марвара, попортили немало крови как Моголам, так и британцам. То было время, когда власть в Раджпутане оказалась сосредоточенной в двух неприступных городах-крепостях — Читоре и Мехранге — и легендарные воины-раджпуты, несмотря на малочисленность, одерживали победу за победой: врезавшись в ряды противника, они рубились саблями, крушили черепа булавами и разрывали кольчуги заостренными топориками-чхаунч с хищно изогнутым, как клюв, концом.

Во всяком случае, окончивший военную академию в Англии Качхваха носил пышные раджпутские усы, имел раджпутскую выправку, истинно британский командный голос и являлся начальником расположенного в нескольких милях к северу от Пачхигама военного лагеря, который местные из-за его свойства постоянно увеличиваться именовали не иначе как Эластик-нагар[10].

Полковник решительно не одобрял подобное название лагеря; будучи солдафоном с головы до пят, он считал, что оно наносит ущерб достоинству вооруженных сил, и, когда год назад принял начальство, пытался заставить всех и каждого употреблять лишь официальное название, но вынужден был отказаться от своей затеи, когда убедился, что все его подчиненные давно позабыли, как он назывался раньше. Себе он тоже придумал имя, переделав свое, Хамир, на английский манер — Хаммер — молот, решив, что оно для него больше подходит. Он даже примерял его на себя, оставаясь один: «Полковник Хаммер Качхваха прибыл в ваше распоряжение, сэр» или: «Бросьте, старина, можете звать меня просто Хаммер». Но и это самонаименование не прижилось, как и в случае с Эластик-нагаром, потому что люди сократили его имя на свой лад и стали называть его Карнайл Каччхва, то есть полковник Черепаха (что соответствовало английскому Тортл или Тортуаз). Это прозвище прилипло к нему намертво, вследствие чего полковнику пришлось отыскать себе для упражнений в словесности более приземленный вариант: «Медленно поспешая, быстрее добежишь, не так ли?» — обращался он к невидимому собеседнику. Или: «Меня зовут Тортл, и характер у меня твердый, как черепаший панцирь». Правда, фразу «Оставим церемонии, дружище, зовите меня просто Тортл» он не отваживался произносить даже наедине с самим собой, так же, как, впрочем, и такую: «Вообще-то меня зовут Тортуаз, но для вас я просто Торто». Склонной к экспериментам судьбе было угодно окончательно испакостить его душевный настрой, и без того сильно пострадавший во время отпуска, когда новоиспеченный полковник прибыл домой в Джодхпур перед новым назначением. Его отец был раджпут той старой закалки, каковым хотелось казаться сыну. Он вручил Хамирдеву в день его тридцатилетия две дюжины золотых браслетов. Качхваха смотрел на них в полном недоумении.

— Женские браслеты? Зачем они мне, сэр? — вопросил он.

— Зачем? — фыркнул, позванивая браслетами, старик. — Если раджпутский воин к тридцати годам все еще остается в живых, мы дарим ему женские браслеты как знак своего разочарования и удивления, — брезгливо ответствовал Нагабхат Сурьяван Качхваха-старший. — Носи, покуда не докажешь, что их не заслужил.

— Доказать надо смертью, что ли? — уточнил сын. — Чтобы заслужить ваше расположение, мне, значит, следует умереть?!

— Само собой, — отозвался отец. Он пожал плечами и ловко цыкнул красной от бетеля слюной в ручную плевательницу, не сочтя нужным пускаться в объяснения, почему он сам не носит подобных браслетов.

В силу этих обстоятельств в округе ни для кого не было тайной, что полковник Качхваха из Эластик-нагара — человек отнюдь не с легким характером. Подчиненные боялись его резких командных разносов, а местные быстро поняли, что с ним лучше не связываться. По мере того как Эластик-нагар разрастался и в Долину прибывали все новые подразделения, а вместе с ними громоздкая военная техника, ружья, снаряжение, легкая и тяжелая артиллерия и бесчисленные грузовики — в таком количестве, что местные прозвали их саранчой, — росла и потребность в дополнительных площадях. Полковник Качхваха своей волей занимал чужие земли, не затрудняя себя ни объяснениями, ни извинениями. Когда же владельцы полей пытались протестовать по поводу мизерной суммы компенсаций, он угрожающе багровел лицом и с возмущением орал:

— Мы же пришли вас защищать, скоты неблагодарные! Мы здесь, чтобы спасти вашу землю, и перестаньте скулить, когда мы, черт возьми, берем то, что нам нужно.

С его аргументацией трудно было спорить, но она почему-то не всегда убеждала жителей. Впрочем, это в конце-то концов было не столь уж и важно. Вне себя от того, что пасть смертью храбрых ему все еще никак не удавалось, полковник пребывал в смятении духа и был раздражителен, словно сыпь. Но вот он увидел Бунньи Каул — и все переменилось, — вернее, могло бы перемениться, если б она не отшила его — решительно, бесповоротно и с презрением.