— Ты афсар Качхваха Карнал, — произнесла она.

Он залился краской.

— Да, биби[12], я офицер.

Он… ждал всю жизнь… он всю жизнь закупоривал себя — спасался от… теперь он ужасно жаждет — надеется… горячо надеется…

Качхваха смолк, и тут она взорвалась:

— Хочешь арестовать? Я что — тоже заговорщица? Может, отхлещешь по пяткам или током будешь пытать? Может, снасильничаешь? Я представляю угрозу для общества? Значит ли это, что ты предлагаешь мне свою защиту?

У ее презрения был запах весеннего ливня. Ее голос звенел серебром.

— Нет, биби, всё совсем не так.

Но она поняла всё так, догадалась, что его прямо распирает от постыдного желания.

— Отвали, — бросила она, и метнулась в лес, и побежала прочь, перепрыгивая через ручьи, все дальше и дальше от того места возле Пачхигама, где стоял Качхваха посреди руин крепости, возведенной им ради самосохранения.

По возвращении в Эластик-нагар он дал волю ярости и принялся строить планы захвата и подавления Пачхигама. Деревня обязательно ответит за оскорбительное поведение Бунньи Каул, посмевшей влепить словесную пощечину старшему офицеру.

В те дни борьба поднимала голову, и ее решено было подавить в зародыше посредством превентивных мер. Кашмир — для кашмирцев?! Это ж надо додуматься до такого маразма! Крошечная долина с населением не более пяти миллионов человек желает сама решать свою судьбу. Ишь чего захотели! Эдак можно черт-те до чего дойти. Если Кашмир для кашмирцев, то почему бы и не Ассам для ассамцев, а Нагаленд — для нагов? Можно еще и дальше пойти: почему бы не требовать независимости для отдельно взятого города, деревни, улицы или дома? Почему не объявить независимой спальню или нужник? Почему бы не очертить возле ног круг на земле и не объявить себя Самостаном? Пачхигам — не единственная мятежная деревня, в этой коварной сепаратистской долине они все такие. Он, полковник Качхваха, до сих пор с ними миндальничал. Ничего, теперь они у него попляшут. Подозреваемые у него все на примете. Да-да, теперь он возьмется за дело всерьез. Тем более, что в Пачхигаме у него есть свой информатор, опытный и вполне надежный шпион, более того: он почти каждый день завтракает не где-нибудь, а прямо в доме у Бунньи Каул.

В один прекрасный день в дом Каулов заявился пандит Гопинатх Раздан, невероятно тощий господин с глубокой морщиной меж бровей, с красными, выдающими пристрастие к бетелю деснами и вечно недовольным видом. В руке он держал атташе-кейс, набитый учебниками санскрита, и письмо из Министерства образования. Одет он был по-европейски, в дешевенький ворсистый пиджак с поднятым воротом, ибо дул пронизывающий ветер, и в серые шерстяные брюки с кофейным пятном на правой штанине чуть повыше колена. Он был довольно молод, примерно одного возраста с полковником Качхвахой, но приложил немало усилий, чтобы выглядеть посолиднее. Сощурив глаза и выпятив губы, он опирался на сложенный зонт, у которого одна спица явно была сломана. Неодобрительное выражение лица усугублялось тем, что он сильно замерз. Бунньи он не понравился с первого взгляда, и, прежде чем он успел открыть рот, она выпалила:

— Вы наверняка ошиблись домом. Здесь вам делать нечего.

Но ошиблась на этот раз она. Как раз здесь-то у него и было главное дело.

— Всё в полном порядке, уверяю вас, — произнес он и, дернув шеей, выпустил изо рта длинную красную струю жеваного бетеля и слюны.

Несмотря на дикий англо-сринагарский выговор, при котором сглатывались не только окончания, но и согласные в середине слова, говорил он не терпящим возражений тоном:

— Имею чесь преессвься — я здесь по приглшению вашво батюшк.

Тут из кухни появился благоухающий луком и чесноком сам Пьярелал Каул и, опасливо косясь на дочку, суетливо залепетал:

— Ох, дорогой братец, это вы! По правде говоря, я вас ожидал в лучшем случае на следующей неделе! Боюсь, своим появлением вы застали дочь мою врасплох.

— Если бы я точно не знал, что это ваш дом, то мог бы решить, что попал на кухню к муслман, — замогильным голосом произнес Гопинатх, неодобрительно принюхиваясь.

Проглоченные окончания и сжеванные слова вызвали у Бунньи неудержимое желание расхохотаться, но от нахлынувшего возмущения это желание тотчас пропало.

Пьярелал сердечно хлопнул Гопинатха по спине, отчего городского доходягу слегка перекосило, — похоже, от отвращения. Пьярелал меж тем, жизнерадостно хохотнув, пустился в объяснения:

— Понимаешь, у нас в Пачхигаме кулинария общая. С тех самых пор, как меня укусила пчела гастрономии, я потихоньку-полегоньку ввожу элементы нашей традиционной индийской стряпни в меню мусульманского пиршества — вазваана. Понимаю, это довольно радикальный шаг, но для нас он имеет важное, можно сказать символическое, значение. К примеру, мы предлагаем нашим клиентам запеченные без чеснока ребрышки кабарги; в нашем меню теперь даже значатся блюда с душистой асфодеей и квашеным молоком, а для того чтобы все восприняли мои новшества, я решил, что будет только честно, если я и сам начну сдабривать свою пищу чесноком и луком, как это делают наши братья-мусульмане.

По иссиня-бледному лицу Гопинатха прошла легкая судорога.

— Вижу, — выдавил он с трудом, — что здесь у вас многие барьеры перестали сущтвать. Тут, увжаемый, мне будет над чем потрдись.

Бунньи слушала их разговор со все возрастающим недоумением, и наконец терпение ее лопнуло:

— «Потрдись»? Послушайте, отец, что это за птица к нам заявилась из города и сразу собирается над нами «потрудиться»?

Тут-то и выяснилось, что Гопинатх — новый учитель. Пьярелал, опасаясь реакции дочери, утаил от нее, что решил отказаться от традиционного занятия наставника — обучения детей — и целиком посвятить себя кулинарному искусству. С годами гастрономия занимала все большее место в его жизни. Именно на кухне, где когда-то безраздельно царствовала Пампуш, он ощущал ее присутствие с особенной силой; в кипящих соусах их души сливались воедино, в мясе и овощах для него вновь оживали исчезнувшие блаженные дни их совместной жизни. Это Бунньи понимала, она знала, что его кулинарная страсть поддерживала иллюзию, будто Пампуш рядом, и когда они ели приготовленную отцом пищу, то вместе с нею вкушали и ее любовь. Но тут было и нечто другое, чего Бунньи не удосужилась заметить, ибо дети воспринимают родителей как людей, исключительно для этой роли предназначенных, и гораздо меньше, чем следовало бы, интересуются личными мечтами и запросами самих родителей. Она не заметила, как для Пьярелала увлечение гастрономией мало-помалу переросло в нечто большее, чем просто терапия. Увлечение стряпней неожиданно разбудило в нем желание творить, и в Пачхигаме, деревне потомственных актеров, сделавших кулинарию своей второй профессией, его растущее гастрономическое мастерство позволило ему претендовать на первые роли. Все чаще и чаще при подготовке к знаменитому пиршеству из тридцати шести блюд ему отводилось место ведущего. Его плов с шафраном слыл чудом гастрономического искусства, мясные шарики гхуш-таба получались нежными, как щечки ребенка. Устроители свадеб требовали, чтобы дам-алу[13]и цыпленка, начиненного миндалем, подавали гостям только в его исполнении. Всем хотелось отведать приготовленные именно им душистый домашний сыр с фенхелем и помидоры, стебли лотоса с подливой, тушеное мясо и напоследок насладиться мороженым-фирни и кардамоновым чаем. Хозяйки осаждали его, стараясь выведать рецепты деликатесных блюд, и он, добрая душа, откровенно принялся было выбалтывать им свои секреты, пока на него не напустились и не заставили умолкнуть коллеги-повара. После их проработки он изобрел стандартную фразу, которой потчевал всех охотниц за секретами его гастрономических изысков. «Все дело в гхи — чистом топленом масле, дорогие женщины, — говорил он, посмеиваясь. — Кладите побольше натурального, настоящего гхи — вот вам и весь секрет».