Студент нервно сглотнул, не зная, что делать дальше. Тревожной кнопки в морге, конечно, не было. Можно тихонько вернуться в кабинет и позвонить в милицию. С другой стороны, это немного обесценивает его как сотрудника – его же сторожем наняли, выходит, его прямая обязанность – разрулить непонятную ситуацию.

И студент решился. Глубоко вдохнув, ударом ноги распахнул дверь и зачем-то закричал, как в полицейском боевике: «На пол! Руки за голову!» – хоть в глубине души и понимал, что это звучит по-идиотски.

То, что он увидел, надолго лишило его и сна, и желания добровольно соприкасаться с местами, где бессознательное встречается с сознанием, смерть – с жизнью, а суеверия и мракобесие – со здравым смыслом.

На металлическом столе лежал труп – студент даже не понял, чье это было тело, он рассмотрел только светлые, слипшиеся от крови волосы, закрывавшие лицо, и свисающую со стола посиневшую руку.

На груди мертвеца, на корточках, спиной к двери сидел человек. Женщина. Сгорбленная фигура в темной одежде, как горгулья какая-то. На вошедшего она не обратила никакого внимания, продолжала заниматься своим делом. Растерявшийся студент обошел стол, чтобы рассмотреть, что происходит, и отшатнулся в отвращении. Живот трупа был вспорот сверху донизу. Женщина, старуха со сморщенным загорелым лицом, деловито копошилась в темных внутренностях мертвеца, перебирала их, как старьевщик разбирает найденные в помойке безделушки, решая, что еще может ему пригодиться, а что уже точно отслужило свой срок. На ее лице не было отвращения, время от времени она убирала со лба выбившиеся седые пряди – руками, перепачканными в бурой слизи. На ее лице текли потеки этой трупной жижи, движения были энергичные, словно птичьи. Вот она погрузила руку глубоко в расщелину, покопошилась и с мерзким причавкиванием выдернула из тела какой-то орган. Студент и не понял, что это было. Поднесла к лицу, рассмотрела, прищурившись, обнюхала, как будто мясо на рынке выбирала.

К горлу студента тошнота подступила, холодный растущий комок, от которого хотелось избавиться. Он инстинктивно ладони ко рту прижал, скрутило его.

А старуха по-прежнему вела себя так, словно находилась совсем одна. Убрала какой-то орган в пакет, а тот – в сумку-холодильник. Точным движением спрыгнула на пол, как животное. Студенту показалось на мгновенье – сейчас она также прыгнет вперед, повалит его, усядется ему на грудь и тоже брюхо ему вспорет. Он попятился, фонарик даже выпустил из рук, тот покатился по полу, унося с собою пятно спасительного света. Но старухе студент интересен не был, она вытерла лицо своей юбкой и, протиснувшись мимо, быстро пошла к выходу.

Его все-таки наизнанку вывернуло. Потом, конечно, пришел в себя, начал названивать – в милицию, сменщику своему, директору. Последний даже трубку не взял – ночь была глубокая. А вот сменщик приехал быстро – четверть часа всего ему понадобилось. Отругал студента за звонок в милицию.

– Дурень ты, предупреждал же я тебя. Мы тут без году неделя, а она годами отирается. Кто такая – не знаю, что у нее за отношения с директором нашим – не знаю. Но как-то проходит же. Всегда неожиданно. Я даже не уверен, что живая она.

– И что же нам теперь делать? Смотри, что она тут устроила.

– Да ничего. Приберемся быстро сейчас, а ментам скажешь – психанул, они поймут. Поржут еще над тобой. А директор тебе утром, вот увидишь, премию выпишет. Да и мне заодно.

Студенту только и оставалось, что вяло согласиться, хотя мечтал он не о премии, а только об одном: чтобы эта ночь поскорее закончилась. Проку от него не было – всю грязную работу сменщик сделал сам, да так сноровисто, как будто бы ему привычно было грязь за странной бабкой варварской подтирать. Студенту было велено только лужу собственной блевотины вытереть, что он и сделал, как в тумане, на подгибающихся коленях.

С милицией тоже быстро разобрались – говорил в основном сменщик, студент только мямлил и поддакивал, куда-то делись его удаль, чувство юмора и здравый смысл. Спозаранку и директор прибыл, немного нервный, торопился. Обоим руку коротко пожал, сказал, что за хорошую работу принято премировать, и дал обоим немного денег, без расписки, просто так.

Сменщик доволен был, студент же деньги в карман припрятал, вежливо попрощался и ушел домой, а когда вечером услышал в телефонной трубке голос сменщика, ничего объяснять не стал и даже аппарат из розетки выдернул, на всякий случай. Больше он в морг тот никогда не возвращался, забыть о ночном происшествии, как ни старался, не смог, стал мрачным и тихим, начал пить, завалил зимнюю сессию. Впрочем, никто не обратил на это внимание – на философском факультете у многих «ехала крыша», все относились к этому буднично, спокойно. Для соприкосновения с таким массивом знаний устойчивость внутренняя нужна, может быть, поэтому многие религии и считают познание грехом – неосторожного оно может в такие дебри болотные утянуть, что и не выберешься потом, тихо сгинешь, без надежды на спасение.

То, что поначалу казалось волшебством из сказки, постепенно начало восприниматься рутиной. Я стал ремесленником, и уже к концу лета такое положение дел все чаще заставляло меня задумчиво хмуриться. Я был рожден человеком не амбициозным, никогда не хотел ни богатств, ни чужого уважения, я был почти равнодушен к материальному миру, не мечтал даже о дальних далях. Да что там, я вообще почти никогда и ни о чем не мечтал. От природы я был наделен даром обращать внимание только на сиюминутные обстоятельства.

Колдун был весьма удовлетворен моими успехами. Я оказался выгодной покупкой. И как раньше он препоручал мне всю черную работу по дому (впрочем, я не был избавлен от обязанностей прислужника и когда начал практиковать), так теперь мне была передана почти вся его магическая поденщина. Все те бесхитростные комбинации и сценарии жизни, которые его клиенты желали получить от незримых сил. На старое кладбище я ходил как на работу.

Но я чувствовал себя способным на большее.

Впервые в жизни я был вдохновлен, впервые ясно видел цель. Мне хотелось заниматься Искусством, а не ремеслом. Я не желал использовать мир смерти, такой красивый, притягательный и сокрытый, для решения чьих-то будничных дел. Я видел себя кукловодом, Хароном, Деметрой в мужском платье. Мне хотелось творить – ради познания и красоты игры, в священном отсутствии жажды результата.

Но Колдун не оставлял мне ни времени, ни сил. Все мои дни теперь были расписаны с раннего утра и до поздней ночи. Однажды я рискнул поговорить с ним о своих сомнениях, но предсказуемо получил в ответ только ироничную ухмылку.

Но, видимо, все-таки мое разочарованное и с каждым днем всё больше мрачнеющее лицо не могло ускользнуть от его внимания. И конечно, он не мог не понимать: в сущности, я был его рабом, и в любой момент эта ситуация могла измениться по моей воле. Теперь я знал дорогу к станции, я даже знал, где в доме хранятся деньги, я мог уйти в лес, а на самом деле покинуть его обитель навсегда. Я жил при нем бесправно, даже зарплаты у меня не было – только холодный дом для ночлега и скудная пища, которой он меня кормил.