Хищная улыбка пробежала по ее губам, хищная и довольная.

– Я сирин, – прошептала она и облизнулась. – Я сирин, так чего ты хотел? Голос мой сладок, певучий и тихий, любой утонет в медовых глазах. Течет быль и небыль за мною, как шлейф королевы, ты конца не увидишь за краем. Каждая песнь моя, каждая сказка-легенда, вплетется в душу твою, точно вереск, точно плющ, плющом и удавит всю жизнь. Вы, люди, вечно чего-то хотите. Тоска нам подруга, для вас же смерти страшнее. Знаешь, как сладко выпить всю жизнь человечью, глупца, что примет тебя добровольно? Сколько силы для нас, сколько горя ему. Выпью до дна его радость, точно чашу с вином. Он не поймет, где кончается радость, начинается горе. Будет грезить на солнце, тоска растворит ему сердце – все, что я говорю, все мои песни такую силу несут, господин, чем слабее они, тем сильнее я. О, мой глупый рыцарь, глупый мальчишка, наивный и славный. Я пою ему каждый вечер. «Позволь доказать тебе, что несчастен». Он и позволил. Скоро высохнет, как пожухлый листок в ноябре. Тоска разъест ему сердце. Тогда я выпью его жизни до дна, глупый мальчишка, и он умрет от разбитого сердца. Тогда я и стану сильней, тебе ведь это нужно, не правда ль? Чтобы я просто стала сильней, сильней с каждым днем?

Она неожиданно зло взглянула на Улафа. Ровный огонь в глазах погас. Тот погладил черную бороду.

– Я буду ждать, сколько нужно, – веско проговорил он. – Сейчас ты еще молода. Изведала мало крови, а жизней чужих еще и не выпила вовсе, и рыцарь твой – первый. И кровь твоя еще слишком слаба, и слез ты не ведала. И ты знаешь, что я загадаю на этом мерзостном вареве. Слишком долго наших людей чурались здешние неженки. Это они загнали в горы наших отцов. Из-за них зимой наши дети голодают и мерзнут, они просят тепла, просят того, что не в силах им дать. Только и кочевать нам по Синим горам, торговать с Седой гаванью, где живет такое же отребье, как мы. Одно желание, одна надежда, и наши люди спустятся с гор. Никто не плюнет им вслед. Никто искоса не посмотрит. Будет война и мы победим. Набирайся силы, зверюга, набирайся сил, Кая-Марта, ты должница мне жизнью своей, не можешь ты мне зло причинить. Таков уговор.

Он отвернулся.

– Не только тебе, – зло прошипела она, но он не услышал. Кая вспомнила, как обожгло ее, точно пламенем, как сегодня добыча ушла из-под носа, как кольцо, которое Улаф держал при себе, стало тускло блестеть совсем на другой ладони. Заказал он его у бродячих алхимиков из Седой гавани, еще когда спас ее, сплавил в стекле из ее бронзовых перьев. Зря старался – заговорил безделушку, но она на него и так не может напасть, не может племя ее нарушить запрет, данный словом, смерть через день за это будет наказом. Так говорят, может, даже не врут. Да только украден тот перстень, теперь под защитой еще и другая. Благо слушать ее она не обязана.

Глупая девчонка, сними только перстень, найду растерзаю, ни клочка не оставлю… Кто она? Она не видела даже лица. Кая закрыла лицо руками. Глупая слабость, глупая ненависть.

– Я терпелив, Кая-Марта, я терпелив и спокоен, – проговорил ее господин и ее избавитель. – Но панику в городе наводить ты не будешь. Набирайся сил, пой свои песни, пей жизни чужие. Только знай, что я заберу свое – твою кровь со слезами. Загадаю желанье. Если будешь послушна – я заберу не всю. А нет – пролью все до капли.

Он провел пальцами по ее волосам, по цветам, запутанным в прядях, и вышел. Непрошенные слезинки вытекли из желтых глаз и упали на платье. Кая рыдала, зарывшись лицом в тонкие руки, рыдала навзрыд, не первый раз в своей жизни. Зверь тоже мог еще плакать.

Микаэль шел по узким улочкам Исолта, но наслаждаться вечером августа было непросто. После Марии-Альберты он зашел к Мадлене в трактир, отобедал, к слову, ягненок, тушеный в вине, был весьма недурен, но гнетущих мыслей над его головой это не рассеяло. «Морелла…» – все думал он. Только Морелла, и имени тот не назвал. Знал он одних Морелла. Наслышан был от отца. Жили они в Олате, за восточными переправами у самых гор, только вот дел с ними отец не вел. Интересно, родня ли им великан? Если да, то как пригрелся он на груди у Марии-Альберты? Да и так ли проста сестра главы Совета, вдова господина Серра, если такие интересные личности у нее в фаворитах? Он все сильнее и сильнее убеждался, что зря подключил он к этому власти. Сейчас он идет к Эберту. И пускай неблагодарный рыцарь спустит его с лестницы, но дела он так не оставит.

Микаэль не хотел признавать, что зазнавшийся мрачный рыцарь – его лучший друг. Что даже юркая Мадлена его ему не заменит. Он шел по мостовой, а сизые сумерки наползали на город. С моря доносило запах соли и рыбы, а от теплых камней еще шло тепло. Городские часы на ратуше пробили семь. Он вспомнил, что так и не подбил Эберта погрузиться с ним на один из торговых кораблей и отправиться или в Измар, или в Линдему, или в Аир-Хаф, что в Эльсхане, посмотреть на его, Микаэля, малую родину. Рыцарь кивал, улыбался, но ни разу не согласился. Будто это не они вместе в аббатстве еще юношами и детьми до полуночи грезили, вспоминали, мечтали, а воск свечей капал на пол. Как за это ругался наставник Гаяс, как грозился выдрать и отправить к родителям. «Неужто он меня только терпит», – мелькнуло в голове Микаэля. Он досадливо отмахнулся от этой мысли, и она и не раз, и не два приходила ему в голову за эти дни и недели. «Только терпит, а дружбой не пахнет.» Что бы сделал он, коли это было бы так. Сам бы сел на первый корабль из гавани. Друзья не уходят по-тихому, друзья кусок выдирают из сердца, даже если это не видно. Микаэль скучал, Микаэль удивлялся, но страдать, как девица на площади, он не хотел.

Он достал из кармана серебряную монету и уже хотел было бросить ее девчонке-нищенке у ограды, да только взглянул на ее лицо, покрытое грязным капюшоном, и ахнул.

– Сольвег, – слетело с его губ, и он выдохнул. – Сольвег Альбре! Ты ли это?

Нищенка подняла свою голову. Подол ее платья был весь в грязи, один рукав был разодран, пыльный плащ с дырками покрывал ее худые плечи. Она мало походила на ту надменную красотку, на ту, что вошла в залу родового поместья в зеленом шелке, в изумрудах в ушах, а улыбка кривила губы. Она и сейчас улыбнулась ему. Или это был оскал, он так и не понял.

– Микаэль Ниле, ну что за встреча, – протянула она. – Ну что же стоишь. Взыщешь долги отца с его дочери? Смотри, что у меня есть, – она пошарила по карманам. – Завядшие цветы, клочок бумаги, да стеклянное колечко – скажешь дрянь-товар, но возьми, не стесняйся…

Ветер подул из-за угла и откинул чуть плащ с ее плеч. Микаэль мельком увидел, что на спине платье висело клочьями, мелькнула лопатка, белоснежная кожа. Он слегка покраснел и помотал головой. Сольвег деловито разбирала пряди волос, будто пальцами могла их распутать.

– Он прислал мне письмо, – продолжила она. – Твой дружок. Твой бесценный рыцарь. Он расторгнул помолвку и не осмелился прийти даже лично. Мерзавец. Месяц молчания и вот вам прекрасные новости. Трус. А он думал, я руки ему должна целовать, что меня продали. Как скот бессловесный. Как бы не так.

Сольвег продолжала браниться. Микаэль думал. Рыцаря он знал слишком давно и слишком хорошо. Тот был весьма щепетилен в вопросах хорошего тона. Сольвег – дура и стерва, бесспорно, но сейчас она очень даже права. И очень несчастна, судя по этому драному платью, по подолу в свалявшейся грязи. Микаэль почувствовал легкую жалость.