в черной глубине космоса, лишенного звезд. Ослеп и оглох.

— Ты не говорил об этом! — Я так стиснул зубы, что поплыло перед глазами. — Ты никогда не говорил об отторжении, сукин ты сын!

— Говорить об этом раньше было совершенно беспочвенно… — он произнес это так буднично, будто я спрашивал о погоде.

— Что это значит?

— Здесь три варианта, мой карнех. — Голос ланцетника вдруг окреп, когда он начал вещать о своих научных теориях. Он будто на глазах обрел значимость. — Первый: пересаженная сущность заякорится в теле, и все завершится так, как должно. Второй: сущность не сумеет закрепиться, и отторгнется. Чем в этом случае станет донорское тело, доподлинно не известно.

Он замолчал, сделал вид, что занят показаниями приборов.

— А третий? Третий вариант?

Толстяк нервно переваливался с пятки на носок:

— А третий… Мы теряем и тело и сущность. Если гибнет физическое тело, сущность гибнет вместе с ним.

Я вновь онемел. Какое-то время стоял бездумно, чувствуя, как клокочет внутри. Наконец, посмотрел на держатель метатора. Колба больше не вращалась, не исходила светом. Она…

Я кинулся к прибору, взглянуть поближе. Колба была совершенно пуста и чиста, будто только что вышла с конвейера. Я протянул руку, но толстяк остановил:

— Не трогайте, ваше превосходительство. Я не уверен, что сейчас это можно сделать. Там могут остаться пары.

— Если ничего не получится, как вернуть сущность?

Зорон-Ат жевал губы, ставшие красными, как у Кьяры. Мне показалось, что выступила кровь. Он молчал, поднял голову, будто бросал мне вызов:

— Никак, мой карнех. Лишь уже известным способом, как и была получена прежде. Но при условии, что она приживется в донорском теле.

Это звучало приговором. Теперь все, все зависело от удачи. Я был готов к бесконечным провалам, разочарованиям. Но чертов толстяк никогда не говорил, что я могу лишиться всего. Как я скажу об этом архону? Как лишу его надежды? Зорон-Ат умолчал. Я видел в этом умысел. Им двигал только научный интерес.

Я оказался рядом в пару шагов. Схватил толстяка, припер к стене, с трудом преодолевая желание сжать пальцы на рыхлом горле:

— Если ты потеряешь сущность — ты не жилец. Это сделаю не я — архон. Он никогда не простит тебе дочь. Ты скрыл информацию, Зорон-Ат. Мы должны были в полной мере знать, чем рискуем. Это умысел, не отрицай! Иначе ты боялся, что тебя не допустят до процесса.

Я отстранился, боясь не сдержаться, одернул китель:

— Отныне ты не сделаешь и шагу без охраны. Даже в сортире. Малейшая попытка бежать — велю надеть кандалы.

Зорон-Ат был бледным, как бумага. Нервно потирал горло, открывал рот, как рыба. Глаза покраснели, казались стеклянными.

— Молись, Зорон-Ат, чтобы благородная Этери обрела тело.

Вдруг синяя шкала дрогнула, пошла рябью, переливаясь зеленым. Сменила цвет и схлопнулась.

Толстяк сглотнул, прохрипел едва слышно:

— Теперь все, ваше превосходительство. Процесс полностью завершен.

Я заложил руки за спину, сцепил пальцы, сжал до боли. Какое-то время смотрел на черный корпус метатора. Сердце билось, как безумное. В горле пересохло. Что я увижу за этой дверцей?

Я стиснул зубы, процедил толстяку:

— Открывай.

Зорон-Ат даже не пытался скрыть испуг. Теперь ему ни к чему было играть. Он на крючке, и если все пойдет прахом — он поплатится. Он сам загнал себя в эту ловушку. Но почему я не сумел раньше распознать в нем фанатика? Ответ прост: я не слишком к нему приглядывался. Значит, это и моя вина.

Толстяк, будто не в себе, подошел к столику с графином, выпил стакан воды. Вновь обтер лицо салфеткой. Но это не помогало, обильный пот выступал уже через несколько секунд. Он смотрел на меня с опаской. Задевал взглядом и тут же опускал голову, будто прятался.

Идиот… Какой же ты идиот, Зорон-Ат. Следовало изложить все риски архону, и только он один имел право решаться. Только он один! Даже я не принял бы на себя такую ответственность. Сукин сын приговорил себя и подставил меня. Многие с удовольствием посмотрят на мое падение.

Я нервно закурил, жадно глотал дым. Я тоже тянул время.

Я боялся.

Увидеть окоченевший труп или изуродованное тело. В последний раз я так боялся лишь в детстве. Пока отец не выбил эту слабость. В итоге плетки отца я стал бояться сильнее любых возможных страхов. Потом не боялся даже ее. Привык. Оказалось, даже к этому можно привыкнуть, если это становится такой же обыденностью, как завтрак. Но со страхом ушла и любовь. Я уважал отца до последнего дня. Как старшего. Как высший чин. Как авторитет. Но не любил.

Зорон медлил, так и терся у графина. Он посерел, поник, спина выгнулась дугой. Даже не пытался унять дрожание рук. Он не контролировал это.

Я затушил сигарету, напряжено вытянулся так, будто тащили за волосы вверх. Тело звенело, как натянутая струна.

— Открывай.

Толстяк вздрогнул от моего голоса, засуетился, будто что-то искал глазами. Наконец, подошел к метатору. Я встал рядом. Руки все так же держал за спиной — слишком велики соблазны. Но я теперь не имею права даже убить этого жирного ланцетника. Как бы не хотелось. Даже если следующий миг повергнет меня в самую черную бездну.

Зорон-Ат напряженно поджал искусанные губы. Смотрел на меня долго, тяжело. Наконец, отогнул скрепы на дверце. Послышался металлический лязг, и внутри все перевернулось. Звуки будто усиливались многократно, скребли перепонки в ушах. Словно трогали пальцем мембрану фонэндоскопа.

Толстяк с трудом сглотнул, посмотрел на меня, словно удостоверялся, что я не передумал.

— Открывай, черт тебя дери!

Его руки тряслись так, что он не мог нащупать клапаны дверцы. Наконец, звонко щелкнул замок. Зорон вновь посмотрел на меня взглядом побитой собаки. Потянул, но потные пальцы соскальзывали с ручек. Наконец, он поддел створку и начал открывать. Так медленно, что рвалось сердце. Но я не торопил, лишь понимал, что и меня начинает трясти.

То чувство, когда не станешь сожалеть, если от надрыва остановится сердце. Кьяра говорит, что у меня его нет. Сейчас я как никогда ощущал, что она была не права. Оно оглушало, запускало по венам нестерпимый пожар. Билось так, что перехватывало дыхание.

Мутный осенний свет заползал в щель, образовавшуюся в метаторе. Я пристально вглядывался, стараясь быть готовым ко всему. К худшему.

Показалась бледная кисть. Недвижимая, повисшая плетью. Но не измененная и не деформированная. Гладкое белое бедро. Совершенная грудь. Голова упала, и