— Не буду ручаться за точность слов, — продолжал Уимзи, — но таков был их смысл, вы знаете стиль моей матери. Старый Торп пытался выглядеть достойно, но мать беспокоилась, подобно маленькой курице, и говорила, пристально глядя на него: «В мои дни мы называли это истерикой и непослушанием. Мы не позволяли девочкам пускать нам пыль в глаза, наподобие этого. Я предполагаю, что вы называете это неврозом, или мнимым желанием, или рефлексом и нянчитесь с этим. Наверное, вы позволили этому глупому ребенку сделать себя действительно больным. Вы совершенно смешны и в большей Степени неспособны заботиться о себе, как многие младенцы, но есть множество бедных малюток в трущобах, которые заботятся о целых семействах и проявляют больше здравого смысла, чем все вы вместе взятые. Я очень рассержена на Мэри за то, что она показывает себя с такой стороны, и она не достойна сожаления». Вы знаете, — сказал Уимзи, — я думаю, в том, что говорит мать, есть много смысла.

— Я верю вам, — сказал Паркер.

— Впоследствии я завладел вниманием матери и спросил ее, что все это значило. Она ответила, что Мэри не рассказала ей ничего ни о себе, ни о своей болезни, только попросила оставить ее одну. Затем пришел Торп и стал говорить о нервном шоке, сказал, что не может понять эти приступы болезни и не знает, почему у Мэри скачет температура. Мать выслушала и велела ему пойти и посмотреть, какая температура сейчас. Что он и сделал, и в середине этого процесса мать отозвала его к туалетному столику. Но, будучи коварным стреляным воробьем, вы понимаете, она смотрела в зеркало и обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как Мэри стимулирует термометр к ужасному скачку бутылкой горячей воды.

— Да, будь я проклят! — воскликнул Паркер.

— Так же отреагировал и Торп. Все было так, как сказала мать, и если бы он не был слишком старым воробьем, чтобы попасться на такую древнюю уловку, ему не пришлось бы представлять себя умудренным опытом семейным врачом. Затем она спросила Мэри о приступах болезни, когда они случались и как часто, было ли это после приема пищи или перед едой и так далее, и, наконец, выяснилось, что они случались через некоторое время после завтрака, а иногда в другое время. Мать сначала не могла ничего понять, потому что еще до того обыскала всю комнату на предмет бутылок и тому подобных вещей, пока, наконец, не спросила, кто стелет постель, думая, вы понимаете, что Мэри могла что-нибудь прятать под матрацем. Итак, Элен сказала, что это обычно делала она, пока Мэри принимала ванну. «Когда это?» — спрашивает мать. «Как раз перед завтраком», — мямлит девушка. «Да простит вам Бог вашу глупость, — говорит моя мать. — Почему вы не сказали этого прежде?» И вот они все потянулись в ванную, а там на полке позади солей для ванн, жидкой мази Эллимана и бальзама Крашчена, зубных щеток и прочего спокойно стоит семейная бутылка ипекакуаны[6]— на три четверти пустая! Мать сказала — хотя я уже говорил, что она сказала. Между прочим, как бы вы написали слово «ипекакуана»?

Мистер Паркер написал.

— Проклятие! — сказал лорд Питер. — Я рассчитывал поставить вас в тупик на этот раз. Наверное, вы заранее посмотрели это слово в словаре. Ни один порядочный человек не напишет «ипекакуана» правильно с первого раза. Так или иначе, как вы говорили, легко видеть, с какой стороны в нашем семействе детективный инстинкт.

— Я не говорил так…

— Я знаю. Почему не говорили? Я думаю, что таланты моей матери заслуживают некоторого признания. Я сказал ей об этом, и она ответила такими памятными словами: «Мой дорогой мальчик, ты можешь дать этому длинное название, если хочешь, но я — старомодная женщина и называю это материнским чутьем; оно настолько редко для мужчин, что если бы оно у кого-нибудь Из них было, ты написал бы о нем книгу и назвал гением Шерлока Холмса». Потом я сказал матери (наедине, конечно): «Это очень хорошо, но я не могу поверить, что Мэри прибегла ко всем этим уловкам, сказалась ужасно больной и напугала нас всех, только чтобы обратить на себя внимание. Конечно, она не такая». Мать посмотрела на Меня пристально, как сова, и привела целую кучу примеров истерии, завершив их рассказом о служанке, которая разбрасывала парафин по всему дому, чтобы заставить живущих там думать, что их часто посещает приведение. А в конце она сказала, что если бы все эти новомодные доктора перестали изобретать подсознание и клептоманию, комплексы и другие причудливые описания для объяснения безнравственных поступков своих пациентов, то, как она думает, можно было бы точно так же воспользоваться очевидностью фактов.

— Уимзи, — сказал Паркер, будучи сильно возбужденным, — она подразумевала, что подозревает что-то?

— Мой дорогой друг, — ответил лорд Питер, — что бы ни было известно о Мэри, даже если все очевидно, моя мать знает истину. Я рассказал ей все, что мы знали до того момента, и она восприняла это в своей забавной манере. Вы понимаете, о чем я: никогда ни на что не отвечать прямо; затем она наклонила голову в сторону и сказала: «Если бы Мэри послушала меня и занялась чем-нибудь полезным вместо работы медсестрой, которая так ни к чему и не привела, если тебе интересно. Не то чтобы я имела что-то против членов Общества милосердия вообще, но эта глупая женщина, под началом которой работала Мэри, оказалась самым ужасным снобом на земле. Мэри могла бы заняться более разумными вещами, но она с ума сходила по Лондону. Я всегда буду говорить, что это вина того позорного клуба. Что можно ожидать от места, где едят ужасную пищу, все загнаны в подземелье, выкрашенное в розовый цвет, говорят на повышенных тонах, и никаких вечерних платьев — только советские джемпера и бакенбарды. Во всяком случае, я все высказала тому глупому старому человеку — что говорить об этом, — и они никогда не смогут придумать для себя лучшего объяснения». В самом деле, вы знаете, — сказал Питер, — я думаю, если кто-либо из них начнет копаться в прошлом Мэри, мать обрушится на них подобно тонне кирпичей.

— А что вы думаете сами? — спросил Паркер.

— Я еще не рассказал вам о самом неприятном, — сказал Питер. — Я только что узнал об этом и был ужасно потрясен, должен признать. Вчера я получил письмо от Лаббока, в котором говорилось, что он хотел меня видеть, поэтому я примчался сюда и заглянул к нему сегодня утром. Вы помните, я послал ему образец пятна с одной из юбок Мэри, который Бантер отрезал для меня? Я взглянул на него сам, и это пятно мне не понравилось, поэтому я послал его Лаббоку, ex abundantia cauteloe; и вынужден сообщить, что он подтвердил мою догадку. Это — человеческая кровь, Чарльз, и я боюсь, что это кровь Кэткарта.

— Но… я немного не понимаю.

— Итак, юбка, должно быть, была запятнана в день, когда Кэткарт умер, поскольку тогда вся компания последний раз была на болотах; если бы пятно оказалось на юбке ранее, Элен очистила бы ее. Впоследствии Мэри энергично отвергала попытки Элен забрать юбку и сделала дилетантское усилие самостоятельно отстирать пятно мылом. Отсюда мы можем заключить, что Мэри знала о наличии пятен и хотела избежать их обнаружения. Она сказала Элен, что кровь была от шотландской куропатки, что, должно быть, является преднамеренной ложью.