— Но Рим признал незаконным, чтобы христиане праздновали христианский праздник в тот же день, что и еврейский, — прервал его Вилфрид.

— Вот именно, — спокойно ответил Кедд. — И это было сущей бессмыслицей, когда собор в Никее, собравшийся после собора в Арле, объявил сие дело незаконным. Ибо Христос был по плоти евреем…

По храму пронесся ропот изумления и ужаса.

Кедд огляделся не без самодовольства.

— А разве нет? — с вызовом осведомился он. — Или он был нубийцем? Или даже саксом? Может быть, он был франком? В какой стране он родился и возмужал, если то не была страна евреев?

— Он был Сын Божий! — В голосе Вилфрида звучала ярость.

— И этот Сын Божий избрал родиться в стране Израиля, от земной матери-еврейки, принеся Слово прежде всего тем, что были избранниками Божьими. Только убив своего Мессию, евреи отвергли Слово, чтобы его приняли язычники. Как можно отрицать, что Христос был казнен во время наипервейшего праздника евреев, а потом назначать условную дату, чтобы христианский мир отмечал сие событие в день, который не имеет никакого отношения к истинной дате оного?

Настоятельница Аббе кивала головой в знак согласия.

— Я наслышана и о том, что радеющие за Рим пытаются изменить день отдохновения тоже, ибо он совпадает с еврейской субботой, — язвительно заметила она.

Вилфрид в негодовании поджал губы.

— Воскресенье, первый день недели, правильно считается днем отдыха. Ибо он символизирует воскресение Христа.

— Но суббота — традиционный день отдыха, поскольку это последний день недели, — возразил другой брат, которого сестра, стоявшая рядом с Фидельмой, назвала Хадом, настоятелем Ластингема.

— Эти поправки, сделанные Римом, уводят все дальше и дальше от истинных дат и делают наши памятные службы и годовщины произвольными и бессмысленными, — крикнула Аббе. — Почему же вы не признаете, что Рим ошибается?

Вилфриду пришлось подождать, пока рукоплескания со стороны колумбианцев не стихнут.

Он был явно встревожен обширностью познаний старого Кедда и потому прибег к высмеиванию.

— Стало быть, Рим ошибается? — усмехнулся Вилфрид. — Если Рим ошибается, тогда Иерусалим ошибается, Александрия ошибается, Антиохия ошибается, весь мир ошибается; только ирландцы и бритты знают, что правильно…

Молодой настоятель Хад тут же вскочил на ноги.

— Я бы указал благородному Вилфриду Рипонскому, — насмешливый тон его был очевиден, — что церкви Востока уже отвергли новые исчисления Рима относительно Пасхи. Они придерживаются тех же исчислений, что и мы. Они не усмехаются при имени Анатолия из Лаодикеи. Ни церковь ирландцев и бриттов, ни церкви Востока не отвергли изначальных дат, установленных в Арле. Только Рим стремится пересмотреть свои обычаи.

— Сторонники Рима говорят так, словно Рим — пуп Земли, — заговорил епископ Колман, чувствуя свое преимущество. — Они твердят, что мы противоречим всему остальному христианскому миру. Но церкви Египта, Сирии и Востока отказались принять диктат Рима на своем соборе в Халкидоне…

Протестующие крики со скамей сторонников Рима вынудили его замолчать.

Наконец встал Освиу и поднял руку.

Постепенно шум в большом зале стих.

— Братия, наш спор сегодня утром был долгим и жарким, и, без сомнения, мы получили немало пищи для размышлений. Теперь настало время подкрепить нашу плоть, равно как и дух. Какое-то время нам следует провести в раздумьях. Вечером мы вновь соберемся здесь.

Собрание встало и начало потихоньку расходиться, но спорщики не унимались.

— Кто из них Ательнот? — спросила Фидельма у своей соседки.

Сестра огляделась, слегка нахмурившись и рассматривая кучки монахов.

— Вон тот человек, сестра, в дальнем конце зала. Рядом с молодым человеком, у которого волосы цвета соломы.

Глянув на Эадульфа, сестра Фидельма повернулась и стала пробираться через толпу спорящих к человеку, на которого указала монахиня, — тот стоял чуть позади маленького задиристого Вилфрида Рипонского, словно дожидаясь, когда можно будет заговорить с ним. Рядом с ним стоял белокурый монах, зажавший под локтем несколько книг и пергаментов.

— Брат Ательнот? — спросила она, подошедши к нему сзади.

Человек слегка вздрогнул, мышцы у него на шее напряглись. Потом он полуобернулся, нахмурившись.

Он был невысок, этот человек, — пять футов и пять дюймов ростом, не больше, но казалось, что он возвышается над своим спутником. Лицо широкое, лоб высокий и покатый, нос орлиный, глаза темные. Фидельма подумала, что многие женщины нашли бы его привлекательным, но, на ее вкус, он был слишком угрюм и задумчив.

— Я тебе нужен, сестра? — спросил он, голосом низким, звучным и приятным.

Тут подошел Эадульф, слегка запыхавшийся — ему пришлось проталкиваться сквозь толпу.

— Ты нужен нам.

— Время неудобное. — В голосе Ательнота слышалось превосходство, и теперь, рассматривая Эадульфа, он обращал свои слова к монаху-саксу. Фидельму раздражала эта манера всех саксов — если присутствует мужчина, он всегда считается выше рангом, чем женщина. — Я жду, когда можно будет поговорить с настоятелем Вилфридом.

Прежде чем Фидельма успела ответить, заговорил брат Эадульф. Возможно, он заметил, что в ней закипает гнев.

— Это займет немного времени, брат. Это касается смерти настоятельницы Этайн.

Ательнот не смог полностью совладать со своим лицом. В выражении его произошла мгновенная перемена — и исчезла прежде, чем сестра Фидельма разобралась в ее значении.

— Какое отношение имеете вы к этому делу? — ответил монах с некоторым вызовом в голосе.

— Нам поручено расследовать его королем Освиу, а также Колманом, епископом Нортумбрийским, и Хильдой, настоятельницей Стренескалька.

Сестра Фидельма отвечала спокойно, но так четко, что рот Ательнота крепко сжался. С такой властью он не мог спорить.

— Чего вы хотите от меня? — спросил он.

Теперь в его голосе она расслышала оборонительную нотку.

— Давай пойдем туда, а то здесь и самого себя не слышишь, — предложил Эадульф, указывая на боковую дверь храма, в стороне от спорящих монахов, многие из которых еще не ушли к полуденной трапезе.

Ательнот колебался, бросив взгляд на Вилфрида, погруженного в беседу с Агильбертом и толстым Вигхардом, который поддерживал дряхлого архиепископа Кентерберийского, Деусдедита, под руку. Они были так поглощены своим спором, что никого не замечали, и с подавленным вздохом Ательнот повернулся и пошел с Эадульфом и Фидельмой к двери. Они свернули в hortus olitorius, огромный монастырский огород позади храма.

Майское солнце пригревало, и запах множества трав и цветов стоял в воздухе.