Глаза закрывает не только прораб на стройплощадке. А также пожарный инспектор, который никакой пенопласт не замечает. Почему? Купюра достоинством в пять тысяч рублей побуждает забыть о достоинстве. Инспектор совсем не видит пенопласт. И никто не видит пенопласт.

Только я его вижу, и не стану больше закрывать глаза.

* * *

Кальянный дым рисует узоры. В колбе булькает белая жидкость. Кальян на молоке идеально сочетается со вкусом лесных ягод.

Дагестанец, высокий, с удлиненным смуглым лицом, присосался к шлангу. Выдыхает струю дыма в форме брокколи. Округляет рот и пускает вдогонку два кольца. Потом резко разбивает дым кулаком. Узоры рассеиваются.

Сидит довольный. Волосатой кистью, с пушком на каждом фаланге, чешет бороду, кудрявую и запутанную, как проволока. Усов нет, отчего он походит на уродливого боцмана.

— Ищь, харош кальян с малачком, да, братва?

Двое других одобрительно кивают: «Да-а, да-а». Они с такими же курчавыми бородами.

Между дагестанцами сидит толстячок, облысевший, напоминающий бухгалтера. Ростом не выше метр шестидесяти. Вытирает платочком потный лоб и крепко сжимает в руках кожаный портфель.

— Молоко дает сил, — произносит главный дагестанец. — У нас в горах лучшее молоко. И коровы здоровые, и женщины тоже! Ух, вот как схватишь за курдюк, — врезается волосатыми пальцами в воздух, — не то, что ваши худощавые доски. Хотя, они тоже вкусные… Так-во, утром выпиваешь стакан парного, как только подоили корову. И бежишь с братьями десять километров. Кто быстрее прибежал выпивает еще стакан. Такие правила.

Говорящий разлегся на подушках с блаженным видом.

— Поэтому мы крепкие, борьбой занимаемся. Знаешь сколько у меня боев в клетке? Больше десяти. Два перелома носа, а вот эта рука… — показывает предплечье с синими разводами, — в трех местах раздроблена, пришлось пластину вставлять.

Смеется.

— Завтра у меня новый бой, — чешет ногтем прыщик на щеке, — с каким-то белобрысым. Покараю ублюдка, иншаллах.

— Иншаллах, брат, — вторят бородачи.

Толстячок подхалимски улыбается.

Дагестанец затягивается, вбирает в грудь много дыма, как пылесос. Никому другому не предлагает кальян.

— А если не ляжет белобрысый, то мы после боя с ним отдельно поговорим, ведь так?

Достает зачехленный на поясе нож и втыкает в деревянный столик.

Кальян трясется. Угли звонко попадали на стальную тарелку.

— Эй ты, сладенькая! — кричит девушке за барной стойкой. — Подай еще кальян, и чтобы арбуз чувствовался. И абсента мне и моим братьям.

Сукин сын. Ведет себя как хозяин.

И не платит.

Они никогда не платят. Чертовы паразиты.

Подаю кивок Насте, чтобы готовили кальян.

— Можно потише? — обращаюсь к бородачу. — Клиентов распугаешь.

— Че ты сказал? — выпрямляет спину. — Ты Дарвина читал?..

Вскакивает с подушек на ноги.

— Дай-ка я тебе поясню, дорогой. Это элементарно. Вчера у нас был день итальянской кухни, мы по четвергам кушаем пиццу, такая традиция. Нам даже не нужно звонить и заказывать, сечешь? Мы догоняем на Обводном канале одну из малолитражек, что доставляют еду, и прижимаем к обочине. Так-во, выходим мы вчера с братьями, а за рулем пиццы какой-то хилый студент в смешной шляпе. Вытаскиваем говнюка, а он весь трясется, как воробушек, и под ним образуется лужица, капает из-под штанины. Короче, обоссался студент!

Дагестанцы громко хохочут, схватившись за животы.

— Забрали у сосунка всю пиццу, ну, кроме той, что с анчоусами. А то хрен знает, что за анчоус такой, а у меня желудок деликатный.

Достает пачку сигарет и постукивает по ладони.

— Это называется пищевая цепочка, — зажигает сигарету.

Машет спичкой и бросает на пол.

— И все уважают эту цепочку. Так работает бизнес, так работает жизнь. Крупный плавает над мелким и поедает его.

Курит.

— Доставщик пиццы, — опускает ладонь к бедру, — находится здесь.

Кивает в сторону Насти.

— Вон та симпатяга, — перемещает руку на уровень пояса, — вот тут она.

Усмехается. Поправляет толстый кожаный ремень.

— А ты со своим баром чуть выше, вот где-то здесь, ясно? А все, кто над тобой — тебе не обязательно видеть, но полагается уважать.

Подходит к висящей на стене картине. Разглядывает. Берется мохнатой рукой и снимает со стены.

Сжимаю челюсть, все мышцы напряглись.

Бородач пускает дым на картину. Вертит в руках, разглядывая так и сяк, под разными углами.

— Какая экспрессия! — меняет он тон. — А образ женщины, мм, такой манящий и опасный. И окровавленный нож — великолепно!

Сижу, не сводя с хищника глаз. Какой к лешему нож, думаю. В самом деле, придурку везде ножи чудятся.

Дагестанец поворачивается, и наши взгляды скрещиваются как сабли.

— Да ладно! — восклицает он. — Твое творчество? Ха, да ты — Ван Гог. Серьезно! Я ведь это, в Эрмитаж частенько хожу. Вдохновляет меня перед боем. Хороший музей, отличное собрание Рембрандта… А ты знал, что сотни кошек живут там, охраняя картины от мышей? Ненавижу мерзких кошек! Но без них искусство испытало бы кризис.

Стряхивает сигаретный пепел.

— Рембрандт, и вообще голландцы, слишком мрачные. А французы какие-то ванильные — педики все. Но твоя работа прям по мне. Здесь есть вкус, глубина, интрига…

Затягивается с задумчивым видом, но резко выплевывает дым:

— Слушай, я возьму твой шедевр на время.

— Исключено, — говорю сквозь зубы.

— Ладно…

Вешает картину на место.

— Честно скажу тебе, Ван Гог, мне нравится твой стиль.

Подходит к столику и отдирает торчащий нож.

Напрягаюсь.

— Потому я все время был так мягок с тобой, врубаешь?

Встает позади. Массажирует мерзкой лапой мое плечо, больно мнет крысиными пальцами.

Склоняется к уху:

— Но ты в этих джунглях сам за себя. У тебя нет ни братьев, ни крыши. Ты — маленький и пушистый. И ты у нас в долгу. Потому сам рассуди, трезво оцени реалии.

Хватает за волосы, задрав мою голову. Холодная сталь упирается в кадык. Не глотнуть — во рту копится ртуть с горечью сгоревших семечек.