В следующий понедельник Чантри Пейдж — при Филби, стоявшем у него за спиной, — снял телефонную трубку, набрал номер советского консульства и попросил телефонистку соединить его с Константином Волковым. Вместо этого его соединили с генеральным консулом. Пейдж позвонил опять. На сей раз после длительной паузы на звонок ответил некто, представившийся Волковым, но, в отличие от Волкова, говоривший на хорошем английском. «Это был не Волков, — заявил Пейдж. — Я отлично знаю голос Волкова. Я говорил с ним десятки раз». Третий звонок не пробился дальше телефонистки.

«Она сказала, что его нет на месте, — жаловался Пейдж. — А минутой раньше она меня с ним соединила». Лицо Пейджа «выражало крайнее изумление». Ким молча радовался. На следующий день Пейдж снова позвонил в советское консульство. «Я попросил соединить меня с Волковым, и девушка ответила: „Волков в Москве“. Последовало что-то вроде шума и хлопков, а затем связь оборвалась». Наконец, Пейдж лично отправился в советское консульство и вернулся оттуда в ярости: «Черт возьми, все из рук вон плохо. Я вообще не понимаю, что в этом сумасшедшем доме творится. О Волкове никто даже не слышал». Филби тайно ликовал: «С этим делом покончено». К тому моменту покончено было и с самим Волковым.

Два дипломатических курьера — убийцы, направленные московским Центром, — сработали с отменной расторопностью. Несколькими часами ранее два тела, перебинтованных с ног до головы, были погружены на советский транспортный борт, «на носилках и под действием большой дозы снотворного». В Москве Волкова доставили в пыточные казематы Лубянки, где в ходе «бесчеловечного допроса» он признался, что планировал раскрыть имена сотен советских агентов. Затем Волков и его перепуганная жена Зоя были казнены.

Впоследствии Филби вспоминал, что в этом эпизоде он очутился «на волоске от гибели» — так близко к провалу он еще не оказывался. Что касается Волкова, Филби счел этого русского «гнусным типом, получившим по заслугам».

Константин Волков не оставил никаких следов: ни фотографии, ни досье в советских архивах, ни свидетельств того, какими побуждениями он руководствовался — корыстными, личными или идейными. Его семья и семья его жены так и сгинули во мраке сталинского режима. Он справедливо полагал, что его родственники обречены. Волкова не просто ликвидировали — испарилось всякое упоминание о нем.

Филби направил Мензису шифрованное сообщение, где объяснял, что Волков пропал, и просил разрешения считать дело завершенным. В последовавшем затем отчете он предложил несколько убедительных версий исчезновения Волкова: возможно, тот передумал бежать, а может, напился или слишком многое выболтал. Если советская сторона прослушивала телефоны консульства, они могли выяснить правду таким образом. При этом он ни разу даже не намекнул, что, возможно, исчезновение Волкова произошло не без участия британской стороны. Мензис, удовлетворенный объяснениями Филби, пришел к следующему выводу: «Крайне маловероятно, что причиной случившегося стала неосмотрительность сотрудников британского посольства в Стамбуле. Более правдоподобным представляется объяснение, что Волков прокололся сам… Вполне вероятно, что из-за его ссор [с советским послом] за ним велось наблюдение и что он, или его жена, или они оба совершили какую-то ошибку».

По дороге домой Филби сделал остановку в Риме, чтобы навестить Джеймса Энглтона. Нервное напряжение и пережитый ужас все еще не отпускали, и он крепко напился. Американская разведка знала о неудачной попытке Волкова, и намерение встретиться с Энглтоном, возможно, отчасти объяснялось желанием «разведать обстановку» и выяснить, как к этому эпизоду отнеслись в Вашингтоне. Энглтон внимательно выслушал рассказ Филби и «выразил сожаление по поводу того, что столь многообещающее дело проиграно». Впрочем, американец, по-видимому, больше тревожился из-за собственных дел: он был обеспокоен «влиянием работы на его брак», ведь он не видел свою жену Сесили больше года и «чувствовал себя виноватым». Филби выразил ему сочувствие. «Он помог мне обмозговать создавшуюся ситуацию», — сказал Энглтон. Три дня они целиком посвятили обмену секретами и взаимной поддержке, после чего Энглтон буквально внес Филби в самолет — тот «употребил столько, что едва держался на ногах».

Филби осваивался на новом посту, продолжая жить двойной жизнью: он постоянно саботировал собственную деятельность, никогда не вызывая подозрений. Составляя сложные планы по борьбе с советской разведкой, он немедленно выдавал их советской разведке; он призывал как можно активнее бороться с коммунистической угрозой и сам же эту угрозу воплощал; работа его отдела шла гладко, но при этом особых успехов за ним не числилось. Информация, полученная от перебежчика Игоря Гузенко, позволила МИ-5 установить, что Алан Нанн Мэй, еще один тайный коммунист, завербованный в Кембридже, в качестве советского «крота» занимался канадскими ядерными исследованиями. Мэй выходил на связь со своим советским куратором следующим образом: он стоял возле Британского музея, держа в руках экземпляр «Таймс». Ловушка была расставлена, однако ни Мэй, ни его кукловод не пришли. Филби оповестил о готовящейся операции Москву так же, как почти наверняка «предупредил Центр о других агентах, идентифицированных Гузенко и взятых под наблюдение британцами и американцами».

Филби тесно сотрудничал с другими важными шишками из числа секретной элиты могущественного Объединенного разведывательного комитета; на официальных встречах и частных вечеринках он близко общался со сливками секретных служб, с людьми, столь тщательно соблюдавшими конфиденциальность за пределами этого круга избранных и столь неосторожными внутри него. Сотрудники Девятого отдела Филби собирали сведения с целью дискредитации советских сановников, всячески стимулировали переход советских граждан на сторону Запада, добывали секреты у бывших советских военнопленных и шпионили за дипломатами и агентами. Филби утверждал каждый шаг в этой игре, затем сообщал о нем Кретеншильду, а тот, в свою очередь, информировал Центр. От своих знакомых в МИ-5 и МИ-6, от Эллиотта и Энглтона, Мензиса и Лидделла, из каждого уголка разведывательной машины Филби добывал секретные сведения, чтобы содействовать революции и вставлять палки в колеса Западу, и всё «без исключения» передавал в Москву.

Во время войны с помощью дешифровщиков Блетчли-парка Великобритания смогла выяснить, чем занимается немецкая разведка. Шпионская деятельность Филби превзошла это достижение: он умудрялся сообщить своим советским кукловодам, какие действия предпримут британские кураторы, когда те еще только собирались это сделать; ему удавалось сообщать Москве, о чем думает Лондон. «Стэнли рассказал мне о плане одновременно прослушать все телефонные разговоры всех сотрудников советской организации [посольства] в Англии», — сообщал Кретеншильд. Благодаря Филби русские оказывались не на один, а на два шага впереди. И они были ему признательны: «Стэнли — исключительно ценный источник… Одиннадцать лет его безупречной работы на нас являются неопровержимым доказательством его преданности… Наша цель — защитить его от раскрытия».

Шпионы любят получать медали, которые они никогда не смогут носить на публике, — тайные награды за тайные подвиги. В 1945 году Эллиотт получил высокую американскую награду — орден «Легион почета», хотя и любил с типичной для себя скромностью шутить, что, возможно, его наградили за спасение Пэки Макфарланда, коллеги из УСС, которого он пьяным вызволил из стамбульского бара. В начале следующего года благодарная Великобритания представила Кима Филби к ордену Британской империи за его работу в ходе войны. Несколькими месяцами ранее в Москве решили тайно наградить Филби орденом Красного Знамени за «добросовестную службу более десятка лет». К концу 1946 года Филби достиг того, чем не мог похвастаться больше ни один шпион: тремя совершенно разными, независимыми друг от друга наградами от националистической Испании, коммунистического Советского Союза и Великобритании.