– Чего там, дэвла?

– Парень, проснись! Илья, вставай! – Макарьевна со свечой в руке была похожа на испуганное толстое привидение. – Там у Зины вашей беда!

– Я-то при чем… – спросонья пробурчал было Илья и перевернулся на другой бок, но Макарьевна решительно сдернула с него одеяло.

– Поднимайся, разбойничья морда! Настя велела сей же час бечь туда!

– Настя? – Илья тут же вскочил. – Она не у Баличей разве?

– Не знаю ничего! Вставай да беги!

Ничего не понимая, Илья оделся, выскочил на улицу и понесся в Живодерский переулок. Фенька, побежавшая было следом, безнадежно отстала, и во двор Зины Хрустальной он влетел один. Остановился, растерянно осмотрелся. На снегу перед крыльцом словно рота солдат маршировала: все было истоптано. Кругом валялись какие-то тряпки, одежда, и кружившая по двору пурга почти целиком засыпала их. Входная дверь была заперта, а под светящимся окном лежал мерзлый бочонок. Илья подошел, изумленно осмотрел блестевшие осколки стекла, обломки рам. Задрав голову, заорал:

– Зина! Эй! Обокрали тебя, что ли?

Тишина. Подумав, Илья вскочил на бочонок, схватился обеими руками за край окна, подтянулся и проскользнул внутрь. Оказавшись в пустой комнате, осмотрелся. В глубине дома слышался тихий разговор. Илья пошел на голоса.

Сначала он увидел Стешку. Та сидела, поджав под себя ноги, на пороге комнаты, сморкалась в скомканный платок. Увидев Илью, она не удивилась и лишь прижала палец к губам: тише, мол. Движением подбородка указала на диван.

Зина была по горло закутана в одеяло. Под головой у нее были две подушки, лицо на фоне распущенных волос казалось совсем белым. Рядом сидела, сжимая ее руку, Настя. Зина что-то говорила: хрипло, не открывая глаз. Настя слушала, сдвинув брови.

– Четыре года, девочка… Четыре года с ним… как жена… Ничего не хотела, ни о чем не просила… Что я ему сделала, что? Ведь каждый день приезжал, неделями целыми жил со мной, обещал, что… что повенчаемся, что дети будут… Я не верила, мне и не надо было, зачем… Я цыганка, а он – граф, ни к чему это было… Но вот так… к другой… уже помолвку объявили… Господи, да за что же?..

– Дура! – зло сказала Настя, отбрасывая ее руку. – Тебе всего-то двадцать пять! Ну, женится и женится, скатертью дорога! Что теперь – травиться кидаться? Да стоит ли он, паршивец, того? И чем – керосином! Уж хоть бы мышьяка в аптеке купила или вовсе – пошла бы да повесилась. И быстрее, и вернее.

– Я хотела, – серьезно сказала Зина. – Только подумала: вдруг Иван опомнится и вернется? Войдет, а я в кухне на крюке болтаюсь, язык наружу… фу… Помнишь, ваша горничная, Наташка кривая, повесилась? Такая страшная была, лицо синее, язык толстый…

– Ума у тебя нету! – горько сказала Настя, отворачиваясь. Илья увидел бусинки пота на ее лбу, резкую складку у рта.

– Не говори никому, девочка, – тихо попросила Зина, опять закрывая глаза. – Не нужно, чтобы люди… чтобы цыгане… знали. Я завтра, как всегда, в ресторане выйду, буду петь. И… не беспокойся, больше уж не стану.

– Не бойся, – Настя плотнее укутала ее одеялом, – никто не узнает. Поспать попробуй.

Зина кивнула, молча отвернулась к спинке дивана. Настя, наклонившись, вслушивалась в ее дыхание, затем повернула голову на звук шагов.

– Добрый вечер, Илья. Зря тебя разбудили…

– Чего зря? – пробормотал он. – Пойду хоть того… окно заткну чем-нибудь. Не то к утру весь дом выстудит.

– Подожди, – удержала его Настя, – поди сюда. Стеша, и ты тоже. Слышали, что она просила? Чтоб ни одна живая душа не узнала!

– Все равно пронюхают, – буркнула Стешка. – Шило в мешке не удержится.

Настя пристально посмотрела на нее. Встала, взяла за руку:

– Идем-ка…

Растерявшаяся Стешка без спора прошла за ней в угол, где висела озаренная лампадкой икона Божьей матери. Настя остановилась прямо под образом. Красный тревожный свет лампады упал на ее лицо, забился в глазах.

– Божись на икону! – велела она. – Божись, что никому не скажешь!

– Ну-у-у…

– Живо! А то знаю я тебя…

Стешка насупилась. Перекрестилась, обиженно проворчала:

– Чтоб мне от чесотки помереть, если скажу кому…

Настя кивнула, выпустила ее руку. Илья завороженно смотрел на ее потемневшее, усталое лицо с блестящими глазами, в которых плясал огонек лампады. Казалось – две Богородицы перед ним, одна – там, за лампадой, а другая – тут, в двух шагах, смуглая и тонкая… Он заморгал, едва сумел выговорить:

– Мне… тоже забожиться?

– Ну что ты, Илья… – Настя слабо улыбнулась. – Я знаю, ты никому не скажешь. Спасибо, что пришел. Правда, окно как-то заслонить надо.

Кивнув, Илья пошел в сени.

– Сестре своей она не верит, – оскорбленно выпалила Стешка ему в спину, – а черт знает кому, конокраду таборному…

– Не шуми! – Настя, стоя у дивана, вслушивалась в дыхание Зины. – Заснула, кажется. Знаешь, нельзя ее одну оставить. Я посижу тут до утра.

– Свихнулась? – покрутила пальцем у виска Стешка. – У тебя же жар, забыла?

– Забыла, – удивленно подтвердила Настя. Присев на край кресла, дотронулась до висков. – Ох… и правда, голова болит.

– Еще бы ей не болеть! – восторжествовала Стешка. – Видел бы Яков Васильич, как ты тут по окнам скачешь, – убил бы!

– Ему тоже говорить ничего не надо… – Настя прикрыла глаза, облизала пересохшие губы.

– Вот что – давай-ка я тут останусь, – решила Стешка. – Мы с этой дурой Фенькой хоть вещи соберем да просушим. И за красавицей нашей я пригляжу. А тебя Смоляко проводит.

Полчаса спустя Илья и Настя вышли из дома. Близилось утро, но на улице было по-прежнему темно. Снег перестал.

– Ты идти-то можешь? – обеспокоенно спросил Илья. – Не то понесу…

Сказав это, он почувствовал, что краснеет. Но Настя ничего не заметила.

– Ничего, я сама. Ох, как голова кружится… Только бы к завтрашнему прошло, ведь вечером работать. Отец рассердится.

– Держись за меня.

Он был уверен – откажется, но Настя послушно уцепилась за его локоть. Вдвоем они медленно пошли по заснеженному переулку. Вокруг – тишина, сугробы, черные дома. Изредка мимо глаз пролетит, вертясь, заблудившаяся снежинка. Илья чувствовал, как вздрагивает у него под локтем тонкая, без рукавицы, рука.

– Холодно тебе? Хочешь мой кожух?

– Нет… Не вздумай. Это не от мороза, просто руки дрожат… после топора.

Илья промолчал. Они уже вышли из переулка, пошли по пустой, заваленной снегом Живодерке. Илья думал о том, что вот он идет вместе с Настей, и ее рука зажата у него под мышкой, и рядом – ни души, и когда еще так получится… «Ну и что? – тут же поинтересовался кто-то ехидный и злой, сидящий внутри. – Ну, давай, спроси – не пойдет ли она за таборного вместо князя? Мало из тебя дурака делали – еще раз окажешься…» Илья вздохнул. Глядя в сторону, спросил совсем о другом: