Ох, мой мысленный фейспалм залип.

— Да, мы продаем дороже, чем покупаем. Мы работаем. Достаем товар... покупаем его, вообще-то. Ищем клиентов (здесь я слегка приврал — клиенты чаще всего сами искали нас), общаемся, предлагаем. Это работа. Марин, весь мир так работает! Вообще, если бы джинсы лежали свободно в магазине и по минимальной цене, то никаких спекулянтов не было бы. А там что лежит, в магазине?

— Ужас! — рассмеялась она. — Но иногда выбрасывают джинсы. Польские. И в комиссионке еще бывают...

— Именно, он самый, ужас! И «выбрасывают» — что за мерзкое слово, терпеть его не могу! (она удивленно посмотрела на меня, кажется, я произвел впечатление) Значит, вопрос не к нам, а к тем, кто не смог организовать нужные людям товары в нужном количестве. К тем, кто с упорством идиота продолжает выпускать туфту. Ты продукцию нашей обувной фабрики видела?

— Видела, — смеясь подтвердила она.

— И как? Нравится?

— Тихий ужас!

— Ну вот, — важно сказал я. — Значит, если бы я работал на фабрике, получал деньги за то, что делаю никому не нужный шлак, перевожу ресурсы на то, что двадцать лет пролежит на складе... План бы выполнял и перевыполнял... Тогда бы ко мне не было вопросов? Я бы был нормальный рабочий парень, а не спекулянт проклятый, который на вечных временных трудностях наживается?

Она задумалась. А потом сказала:

— Это так странно... Вот ты говоришь и будто бы все правильно. Все верно. Но ведь это же неправильно.

— А правильно, что люди до сих пор в ботинках «Прощай, молодость» ходят? Что часами в очередях толкутся?

— Неправильно, — с обреченностью в голосе сказала она. — И то неправильно, и это. Я не знаю! Вот сейчас перестройка же. У меня мама после работы газеты читает — мы кучу газет выписываем. А потом пересказывает со своими комментариями.

— А вы сами, в школе, между собой много об этом говорите? — спросил я ехидно.

Она задумалась на несколько секунд.

— А знаешь, вообще никогда не говорим. Ни о политике, ни о перестройке, ни о Горбачеве. Ни о чем таком, никогда. Это же тоже странно, правда?

— Во-о-от! — протянул я. — И с учителями не говорите, ведь так?

— И с учителями... Вернее, на политинформации, конечно... Но это же не разговор, а выступление. А еще у нас географичка есть, такая сталинистка! — она рассмеялась. — Если увидит у кого глаза подведены или помада, то все, сразу в крик — при Сталине бы нас за такие дела на перевоспитание, на стройки народного хозяйства! Так она ругает перестройку. Мы смеемся, конечно, но все равно как-то... Ей уже за семьдесят, давно на пенсию пора отправить, но не уходит. Ее сам директор боится! Она говорит: «У меня партийного стажа больше, чем он на свете живет!» Но это не в счет, да... Очень странно, что мы никогда ни о чем таком друг с другом... Ведь сейчас — историческое время. На наших глазах история делается, а мы... Как будто ничего этого нет!

— Общаемся о шмотках, кассетах, о музыке. Ведь так?

— Ага, — сказала она задумчиво. — О парнях еще. Мы, наверное, испорченные очень. Несознательные. Старшие поколения, они другие были. Идейные. Вот как наша географичка!

— Сто процентов, — притворно согласился я. — И со всей своей идейностью загнали бы в трудовые лагеря за помаду или прическу неправильную.

— Да ну перестань, — сказала она. — Географичка наша войну прошла, всю жизнь в коммуналке, без мужа. У них жизнь другая была. Тяжелей, чем у нас. Даже не сравнить.

— И поэтому нужно сломать жизнь всем будущим поколениям. Сами не жили и вам не дадим!

Она удивилась и, кажется, рассердилась:

— Да кто нам-то жить не дает! Сыты, одеты. Поступать готовимся. И вообще, многое меняется. Вот раньше бы тебя за такую футболку точно в милицию бы забрали. А потом бы выговор на комсомольском собрании. А сейчас — носи чего хочешь!

— Марина, — сказал я терпеливо, — ну как ты сама считаешь, нормально ли это — за футболку в милицию? Или за длинные волосы? Это ж не побить кого, не ограбить, даже стекло не разбить! Это футболка!

— Ненормально, наверное, — вздохнула она. — Вот я ж и говорю — сейчас уже нет такого! Вот тебе пример — какие-то перемены к лучшему есть. И еще будут. У меня мама — большая поклонница Горбачева, даже портрет его из «Огонька» вырезала и в рамке повесила.

— А папа?

Она весло рассмеялась.

— А папа не фанат. Потому что — сухой закон. А он иногда... Ну, в общем...

— Понятно, — перебил я. — Мой тоже не фанат, скажу по секрету, хотя ему по должности полагается. А маме все равно.

— А тебе? — спросила она.

Я сказал чистую правду:

— А мне ясно, что большие перемены будут, но не все они будут прекрасными.

— Ты просто пессимист! — объявила она торжественно. — Вот мой дом, почти пришли!

— А еще ты мне нравишься! — добавил я совершенно категоричным тоном.

— Вот это признание! — рассмеялась она. — Ну что же, тогда ты пессимист... но с хорошим вкусом!

Я картинно вздохнул:

— Чего не отнять, того не отнять!

Мы свернули во двор пятиэтажки.

— Ну все, — сказала она, — я побежала! Спасибо за приятный вечер!

— Тебе спасибо! — сказал я. Она исчезла в дверях подъезда. Даже не поцеловались на прощание, подумал я с досадой. Тут вроде как сексуальная революция в стране намечается. Что-то не очень похоже. А еще «Девять с половиной недель» смотрела. И «Голубую лагуну».

— Эй, братишка! Братишка! Сюда подойди! — мои размышления были прерваны требовательным окриком. Я огляделся. Группка парней, человек пять, расположилась на детской площадке. Очевидно, что им совершенно нечего делать этим теплым майским вечером, что они изнывают от скуки и сейчас попробуют немного повеселиться. За мой счет, естественно. Я прибавил шаг и двинулся в сторону детской площадки, по ходу прислушиваясь к ощущениям. Страха почему-то не было. Наоборот, был кураж — какое-то радостное возбуждение.

— Здорово, бродяги! — весело приветствовал я собравшихся. — Чё хотите?

Их было действительно пятеро. Двое примерно моего возраста. Трое помладше. Обычные ребята, на прожженных хулиганов не