ПЛИНИО АПУЛЕЙО МЕНДОСА. После первых же выходных он вернулся женатым человеком. Мерседес при встрече не проронила ни слова и разомкнула уста только на третий день нашего знакомства.

МАРИЯ ЛУИСА ЭЛИО. Он когда с Мерседес познакомился? Когда она еще девочкой была, не так ли?

РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Они еще детьми познакомились. Она из Сукре. Семейство Барча из Маганге происходило, но потом они в Сукре перебрались; отец же Габито в Синсе жить уехал, а из Синсе — в Сукре, вот там-то они и встретились.

МАРИЯ ЛУИСА ЭЛИО. Однажды, когда Мерседес было лет одиннадцать, она зашла в аптеку своего отца. И тут в аптеку заглянул Габито, увидел ее и сказал: «Вот станешь постарше, и я на тебе женюсь».

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Мерседес — уроженка побережья, но в ней есть еще и примесь испанской и турецкой кровей. А «турками» мы тогда называли всех приезжих, хоть из Сирии, хоть из Египта, попадавших в нашу страну по паспортам Османской империи. Они занимали гораздо более прочное положение в обществе, чем семейство Гарсиа Маркесов. Кстати, именно в Сукре эта семья поднялась до более или менее буржуазного уровня зажиточности, потому-то события его «Хроники объявленной смерти» разворачиваются в Сукре во времена, когда его отец держал там аптеку.

МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. Ее отец держал аптеку и занимал в обществе более высокое положение, чем отец Гарсиа Маркеса. Каникулы Габо проводил с родителями, и как раз в отпускное время познакомился с Барча — она тогда еще маленькой девочкой была; и он сказал ей: «Я вернусь за тобой попозже, когда подрастешь, и мы сможем пожениться». С тем и уехал. И вернулся, когда ему тридцать три года стукнуло, не меньше. Никакого романа между ними не было, скорее это любовная история в индийском духе — в Индии семьи сговариваются поженить своих детей, когда те еще совсем маленькие, и потом женят их, пусть даже те совсем друг с другом незнакомы. Нисколечко. Вот и он приехал, взял под белы руки, женился и увез с собой. Такая история.

КАРМЕЛО МАРТИНЕС. Вот что скажу, но не для пересказа, только между нами. Он любил другую девушку — дочку доктора Урикоэчеа, они из Боготы. А имя ей Камилла. Камилла… нет, Камиллой ее сестру звали. Камилла-то здесь, замужем за братом Орваля. А та, вторая, сестра ее, она моложе. Ампаро. Так он в Ампаро влюблен был, а доктор Урикоэчеа, тот еще классовый сноб и гордец, не захотел с Габито знаться, потому что он был плохо одет. И из бедняков. К тому же он и не желал прилично одеваться. Вот старикан и заартачился. Ампаро потом в Боготу уехала. Поступила в школу медсестер и, как у них водится, вышла замуж за врача. За врача из Боготы. А после они в Калифорнию поехали, но там развелись, и она снова вышла замуж, и муж ее бывший тоже женился. Но, насколько я знаю, она больше никогда не возвращалась в Колумбию. Мерседес была подружкой Ампаро, той дочки доктора Урикоэчеа. И Мерседес уж точно не отбивала его у Ампаро. Это доктор Урикоэчеа дал Габито от ворот поворот.

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Мерседес была очень хорошенькая. Глаза невероятно красивые. Возможно, не такая уж и красавица по общим меркам, но я всегда выделяла ее. Огромные глаза, прекрасные волосы, сама очень живая, выразительная. Внешне куда более привлекательная, чем Габо.

МАРИЯ ЛУИСА ЭЛИО. Еще давно, разговаривая с ней, он сказал: «Для тебя это хороший вариант — выйти за меня замуж, потому что я стану очень большим человеком». Думаю, он и правда предугадывал, какое будущее его ожидает.

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Эпизод из «Ста лет одиночества» о том, как он с ней познакомился, — это же все правда. Она еще совсем молоденькая была и жила по соседству с ними. Но в этом много от откровенного мачизма, не находите? Примечаешь ее, когда она еще совсем девочка, и ей суждено стать твоей прекрасной дамой, единственной — и никто больше на нее не посмотрит, зная, что она занята. Он на ней женится, и в ней пробуждается любовь к нему. Я называю это философией болеро. Это неотъемлемая часть мачизма, о подобном поется во всех этих душещипательных балладах. «Только раз и на всю жизнь» и «такая любовь случается лишь однажды», а как оно в реальности складывается — неважно, потому что это нечто существующее над приземленной реальностью, особенное единение душ с тем, в кого впервые влюбилась, пусть этот твой избранник и вытворяет невесть что, пускается во все тяжкие, однако он так поступает не по собственному желанию, а движимый теми самыми инстинктами, но на самом-то деле ты для него первая и единственная. Это что-то сродни болезни. И это часть общей культуры. Обожание, благоговение, преданность, откровенное преклонение, даже культ, которые так льстят тебе и которые замешаны на романтизме, на романтическом представлении о том, что этот мужчина создан для тебя, предназначен тебе судьбой. Только не говорите мне, что у гринго такого нет. Еще как есть, не сомневайтесь.

ПЛИНИО АПУЛЕЙО МЕНДОСА. Когда я решил уехать из Венесуэлы и вернуться в Колумбию, мною руководило желание целиком и полностью погрузиться в политическую деятельность, я тогда был впечатлен и вдохновлен потрясающим опытом кубинцев.

Габо собирался переехать в Мексику и там продолжить писать.

Мы распрощались вечером на пороге его дома в каракасском районе Бернардино, в уверенности, что наше общее венесуэльское житье-бытье подходит к концу.

Мы не знали тогда, что меньше чем через месяц судьба снова сведет нас в Боготе. И все благодаря Кубе.

ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. В один прекрасный день в Боготе объявляется некий мексиканец. Габо так никогда не говорил о нем, потому что, мол, важнее говорить, что тот приехавший был партизаном. Этим он себе имидж улучшает. А в действительности вот что случилось: является один знакомый мексиканец — я же в Мексике пять годков прожил — и звонит мне. Из отеля «Текендама» звонит, а я ему говорю: «Нет, брат, так не пойдет, давай-ка у меня остановись». Я тогда холостяком жил. Значит, привожу я его к себе домой и замечаю, что чувак этот, Слим Родригес его звали, саквояжик свой из рук не выпускает. Даже в туалет с собой берет. Я, грешным делом, решил, что у него там роман. В самом деле, кто ж оставит свой роман валяться где ни попадя? И говорю ему: «Слушай, чего ты в этот чертов саквояж вцепился? Положи ты его уже». А он: «Не могу, деньги у меня там». (Прикидываете? Деньги он привез. Деньги!) А требовались они ему на создание Пренса Латина[66]. И сумма при нем была очень большая, это сейчас она кажется смешной, а по тем временам — огромная. Десять тысяч долларов. «Ух ты! И на кой тебе столько деньжищ?» — «Хочу учредить здесь Пренса Латина, а ты станешь там первым управляющим». Я ему сказал, что я не журналист и не управленец. «Да, но ты здесь единственный, кого я знаю. Доверие у меня только к тебе одному, значит, тебе и быть первым управляющим». Вот так и закрутил я это дело с Пренса Латина. Потом уже встретился с Фиделем и заявляю ему: «Вам, камрады, следовало бы памятник мне поставить, потому как я основатель». Фидель решил, что это забавно. Дальше звоню я этим двоим перцам [Плинио и Габо] и говорю: «Слушайте, дельце тут одно для вас двоих, как раз по вашей части. Но не для меня. Как мне быть?» Вот тогда они оба и стали на Пренса Латина работать.