Некая парочка загорала, вытянувшись в шезлонгах. Какой-то юноша занимался виндсерфингом. Дети собирали ракушки у кромки прибоя. Больше на берегу никого не было: ни продавца прохладительных налитков, ни спасателей на смотровой вышке. В лужицах во впадинах скал было полно раков-отшельников, крабов удивительно красного цвета и разных насекомых самых омерзительных форм. И еще издали доносился шум волн.

– Почему твой дядя живет совсем один на этом безлюдном острове? – спросила я, видя, что племянник отложил кисть на кусок картона. – Там нет ни телефона, ни телевизора. У него нет ни семьи, ни друзей, его никто не навещает… Ну, кроме тебя, разумеется.

«Но есть же ты?»

Отблески солнца на белой бумаге оказались такими сильными, что я с трудом разобрала написанное.

«Потому что я не отношусь к тем, кого все любят. Мне достаточно того, что есть ты», – вспомнились мне слова переводчика.

– Тебе дядя рассказывал, какие у нас с ним отношения?

«Нет, я ничего не знаю. Но достаточно на вас посмотреть, чтобы все стало ясно».

С помощью грифеля он набросал тень на развалинах замка. Краски подсохли, и цвет моря стал еще более густым. Какой-то краб пытался перебраться через коробку с красками, но не удержался и упал в море.

Но что на самом деле известно племяннику о наших отношениях? Ведь даже мне самой, когда я вспоминала о том, какие чувства испытываю к переводчику, иногда казалось, что это иллюзия.

– Tы же знаешь, что он тебя любит.

Я очень удивилась, что говорю с такой откровенностью.

– Это сразу становится ясно, достаточно только посмотреть на него. По тому тревожному взгляду, которым он на тебя смотрит, по нежности, с которой он иногда прикасается к твоему телу.

«Он, несомненно, воспринимает меня как сына».

– Нет, я имею в виду нечто совершенно другое. Нечто более слепое, необусловленное, иррациональное… До того как ты приехал, я даже представить не могла, что он способен так относиться к кому-нибудь другому.

«Я считала, что только я обладаю правами на него. Если бы только ты не вклинился между нами…» – однако этих слов произнести я не могла.

«Я заменил ему свою тетю, умершую совсем молодой».

Его текст струился, как единый узор. Племянник мог писать и писать без устали.

«Вместо нее он слепо любит меня. Тем самым он как бы совершает покаяние и преступлении».

– В каком преступлении?

«Нет, на самом деле в ее смерти никто не виноват. И дядя тут совсем ни при чем».

– Почему она умерла?

Я трижды перечитала его ответ, и, хотя значение каждого слова в отдельности я понимала, мне никак не удавалось связать их в единое целое.

«Мой дядя собирался уезжать в Москву по приглашению университета. Его поезд еще не подали. Тетя провожала его, держа на pyкax меня, Тогда еще младенца. В тот момент, когда дядя хотел нас сфотографировать, стоявший по другую сторону платформы поезд внезапно тронулся. Никто не заметил, что дверью одного из вагонов защемило ее шарф».

– И что случилось?

Чем дольше он писал, тем напряженней становилось молчание. Кончик его ручки скользил между набегающими волнами. Племянник откашливался, ударял пяткой по валуну, кусал ногти. Эта странная беседа лучше обычного разговора позволяла мне слышать разные не произнесенные им звуки.

После затянувшегося молчания его рука протянула мне исписанный листок из блокнота:

«Мою тетю потащило по перрону. Только тогда все поняли, что что-то происходит. Но она ничего не могла сделать. Мать подняла крик, а я все еще оставался на руках у тети. Шарф сжимал ей шею, и она удалялась все дальше и дальше. Она ударилась головой о столб у самого конца платформы и умерла. Когда поезд наконец остановился, было уже поздно. У нее был проломлен череп и сломан позвоночник. Шарф так сильно врезался ей в шею, что порвал кожу. Чтобы защитить меня, она все время сильно прижимала меня к груди. Благодаря этому я не получил ни малейшего повреждения».

Все это юноша написал единым махом, согнув спину. Он ни над чем не задумывался и ничего не исправлял. Словно хотел дать мне понять, что уже не раз все это раньше объяснял и текст прочно сидит у него в голове. Выражения «сломанный позвоночник» и «впился в шею» не произвели на меня слишком ужасного впечатления.

«Разумеется, сам я ничего не помню. Все это я знаю со слов своей матери», – добавил племянник.

– А твой дядя ничего не мог сделать, чтобы спасти жену?

«Нет. Он только кричал: „Брось ребенка! Развяжи шарф!" Бессмысленно размышлять. о том, что было бы, если бы тетя бросила меня. В любом случае отношения между моей матерью и дядей испортились. Не потому, конечно, что этот самый шарф он подарил жене нa день рождения, а потому, что дядя был готов принести меня в жертву».

Я вспомнила шарф, спрятанный в глубине платяного шкафа. Тот момент, когда переводчик обернул им мою шею. Возможно, на нем еще оставались кусочки плоти той женщины.

Темная набережная, большие круглые часы, запах молока, вспышка камеры, подвернувшиеся высокие каблуки, невыносимая боль в шее, холодный металлический столб. Сцена, изложенная на клочке бумаги, проплыла перед моим взором, как мираж.

«Я не уверен, что воспоминания моей матери были абсолютно точными. Я полагаю, что всех их охватила паника. Очевидно только одно: всем нам была нанесена неизлечимая травма. Это бесспорно. И все из-за того, что шарф тети развевался от слабого дуновения ветерка на платформе».

– Я видела этот шарф. Он был тщательно сложен.

«Я заменил ему свою тетю, которая умерла совсем молодой».

Написанное племянником превратилось в запутанный узор. Он хорошо умел писать и делал это без устали.

«Да, он хранит этот шарф, хотя это то самое орудие, которое лишило его жену жизни. Через некоторое время мой дядя исчез. Когда я начал кое-что соображать, то даже понятия не имел, где он находится. Я встретился с ним случайно, в тот год, когда поступил в университет. Он был очень рад увидеть меня снова. Я растерялся настолько, что не знал, как себя вести. Тебе это, наверное, хорошо знакомо. Однажды я подумал, что он просто не мог умереть».

– Однако он хорошо знает про твое детство.

«Да, все те эпизоды, которые я ему сам рассказывал. Он говорил так, словно видел это все своими глазами. Иногда приукрашивая или преувеличивая. Возможно, это тоже часть покаяния. Чтобы стереть из памяти один страшный эпизод из прошлого. Хотя дядя и понял, что это напрасные страдания, он не мог им противостоять. Стоило дяде увидеть меня, как он впадал в такое состояние. Я не мог сделать ничего другого, кроме как быть, по возможности, более сдержанным. Когда мы с ним вдвоем, в глубине сердца я испытываю радость оттого, что не могу говорить».

Остались ли еще листочки в его брелке? Я встревожилась. А вдруг племянник сейчас снимет его с шеи и выбросит в море?