– Ну конечно. Но лично я из тех, кто ложится спать, если сталкивается не со своим делом, – сказала сестра Го.

Катоха горько рассмеялся.

– Напомните мне в следующий раз перед службой наесться убойных таблеток, – сказал он.

Теперь пришел ее черед смеяться.

– Я не то хотела сказать. Хетти многое сделала для нашей церкви. Была с самого начала. Не взяла себе ни пенни из рождественских денег, даже когда осталась без работы. Делайте как вам угодно, но стоит арестовать Пиджака, как закатают заодно и Толстопалого, а это уже совсем другой расклад. Видать, придется нам за него биться.

Катоха изможденно протянул руки.

– Вы что мне прикажете, прощать всех поголовно, кто разгуливает по району с пистолетом? Закон есть закон. Этот ваш стрелял. Стрелял в человека. На глазах у свидетелей! Стрелял он, понятно, не в церковного хориста…

– Димс был хористом.

– Вы сами знаете, как все устроено.

Сестра Го не сдвинулась от окна в притворе. Катоха наблюдал за ней – с прямой спиной, высокая, смотрит наружу, дышит медленно, груди ходят, как две кивающие фары. Лицо повернуто в профиль, оливковые глаза обшаривают улицы, хрупкости и нежности как не бывало: скулы, волевой подбородок, широкий нос с раскрасневшимся кончиком – снова рассердилась. Он вспомнил собственную жену: дома на Стейтен-Айленде, в халате, вырезает купоны из «Стейтен-Айленд эдванс», местной газеты, глаза слезятся от скуки, жалуется на то, как в четверг ей покрасили ногти, в пятницу – уложили волосы, в субботу – пропустила вечер бинго, а тем временем ее талия раздается, ее терпение истощается. Он видел, как сестра Го потирает шею, и поймал себя на желании коснуться этой шеи своими пальцами, провести по длинной изогнутой спине. Показалось, ее губы шевельнулись, но он отвлекся и не расслышал. Она что-то говорила, а уловил он только окончание и только тогда понял, что говорит-то он, не она, говорит что-то о том, как всегда любил окрестности и вернулся в Коз потому, что в другом участке не получалось работать честно, а Коз – единственное место, где он себя чувствует привольно, потому что вырос всего в паре кварталов отсюда и до сих пор здесь как дома. Вот зачем он вернулся – завершить здесь свою карьеру, побыть под конец дома. А это дело, сказал он, «что-то с чем-то, как ни посмотри. В любой другой части Бруклина о нем бы забыли. Но ваш хорист Димс входит в большую организацию. У них свои интересы по всему городу – с мафией, политиками, даже копами, и о последнем вы от меня, если что, не слышали. Они доберутся до любого, кто встанет у них на пути. У них ответ простой. Вот так все и есть».

Она слушала его молча, уставившись в окно на потемневший район, на старый вагон Слона в следующем квартале, на облезлые, обшарпанные улицы, где ветром носит газеты, на панцири старых машин, рассевшихся на бордюрах, как дохлые жуки. Она видела в окне отражение Катохи, пока он говорил позади, – белого человека в полицейской форме. Но что-то было в его голубых глазах, в том, как он поводил широкими плечами, как стоял и двигался, чем выделялся. Она следила за его отражением в окне, пока он говорил: глаза потуплены, не находит рукам места. Было в нем что-то огромное, пришла она к выводу, – заводь, пруд, а то и озеро. Милый ирландский акцент придавал элегантности, несмотря на мощные плечи и грубые руки. Человек рассудительный и добрый. И сестра Го поняла, что он в такой же ловушке, как и она.

– Пусть будет как будет, – сказала она тихо своему отражению.

– Нельзя все так просто бросить.

Она покосилась на него с нежностью. В притворе блеснули темные глаза.

– Заходите ко мне еще, – сказала она. И на этом открыла ему дверь.

Катоха без лишних слов надел полицейскую фуражку и вышел в темный вечер, где вонь грязной верфи проникла в его ноздри и сознание с легкостью сирени и лунных лучей, трепещущих бабочками у его пробудившегося сердца.

10. Суп

На следующее утро после визита к Руфусу Пиджак лежал в постели и решал – с помощью Хетти, – надеть ли клетчатый пиджак или ехать в желтом.

Она была в хорошем настроении, и они вполне ладили, пока их не перебила шальная струна гитары. Хетти пропала, а Пиджак, раздраженный, побрел к окну и выглянул, нахмурился из-за толпы, собравшейся на дворе у ступенек семнадцатого корпуса, напротив его девятого. На крыльце уже стояли четыре музыканта – один гитарист, один гармонист и двое с бонго и конгами. С четвертого этажа Пиджак увидел, как во двор выходят и другие барабанщики со своими инструментами наперевес.

– Божечки, – проворчал он. Обернулся в комнату.

Хетти пропала. А они так хорошо общались.

– Это ерунда, Хетти, – сказал он вслух пустой комнате. – Просто Хоакин со своими бонго. Вернись.

Но ее и след простыл.

Раздосадованный ее исчезновением, он окончательно выполз из кровати и, так как спал в штанах, надел только рубашку и пиджак – желтый, который одобряла Хетти, – да укрепил нервы глотком из оставшейся бутылки «Конга», чего Хетти уже не одобряла, но сама виновата, раз ушла. Сунул бутылку в карман и поковылял на двор, где к крыльцу семнадцатого корпуса стянулась толпа, чтобы послушать Хоакина и его группу Los Soñadores («Мечтатели»).

Хоакин Кордеро был, сколько помнили люди, единственным честным лотерейщиком в истории Коз-Хаусес. Низенький, приземистый мужичок с коричневой кожей, чье миловидное лицо нацепили на череп формы лыжного трамплина – затылок у него был плоский, как блин, и макушка сбегала вниз, будто склон, отсюда его детское прозвище «Сальто», или «прыжок» по-испански. Он не возражал. Хоакин был, как он сам выражался, «рубахой-парнем» и, как любой рубаха-парень, не попавший в политику, чем только не занимался. Принимал ставки через сделанное на заказ окошко в своей квартире на первом этаже семнадцатого корпуса – окошко, удобное для прохожих, с особым шкафчиком под подоконником, который он смастерил сам и в котором хранил на продажу сигареты поштучно и вино с виски в одноразовых стаканчиках для тех, кому нужно с утра накатить для смелости. Еще он бомбил на полставки, за умеренную цену обстирывал занятых работников, чинил сидушки кресел всем, кто попросит, иногда ухлестывал за какой-нибудь скучающей домохозяйкой, а также играл на гитаре и пел. Хоакин был, как говорится, многогранной личностью. Настоящий маэстро Коза, а его развеселую группу любил весь родной район.

В Козе мало кто ответил бы с уверенностью, так ли уж хороши Хоакин и Los Soñadores. Но без их присутствия – если не личного, то хотя бы мысленного – не обходилась ни свадьба,