Отплытие компаньоны-родственники наметили на Рождество. Точнее — на утро после святого праздника. Все сошлись во мнении, что такой день должен привлечь милость Божью на всю экспедицию. Андрей, покопавшись в памяти, не припомнил никаких бед и катастроф в тысяча пятьсот семьдесят восьмом году от дня рождения Христа — за составлением сотен договоров князь Сакульский уже привык считать года по здешнему календарю. Зеркало Велеса тоже не показало никаких бед в будущем Пребраны и ее мужа. О подробностях ученик чародея сказать не мог: за несколько ночных часов всю жизнь не просмотришь. Но то, что дети не погибнут, не утонут и жизнь окончат отнюдь не в нищете — он знал в точности.

Однако, когда до отправления в путь оставалось чуть меньше двух недель, во дворе замка спешился всадник в зеленом зипуне и высокой горлатной шапке и, следуя указаниям дворни, поднялся в светелку князя Сакульского. Оценивающе глянул, сбил шапку, поклонился в пояс:

— Здрав будь, княже. Боярский сын Вакулин я, из Посольского приказа вестник. Грамоту тебе государеву велено передать.

Запыленный гонец достал из поясной сумки деревянный туесок, вытянул из него туго скрученную грамоту, протянул Андрею. Тот принял.

— Как государь ныне, боярин? — спросил кстати случившийся в светелке князь Друцкий. — Здоров ли, весел ли, не во гневе?

— Государь Иоанн Васильевич извечно в хлопотах, в делах и раздумьях, — ответил вестник, и даже Зверев заметил, что от ответа о здоровье он уклонился.

— Принял ли он польскую корону? — поинтересовался уже сам Андрей.

— Обманули ляхи, — мотнул головой боярин Вакулин. — Раба османского на шею себе предпочли.

— Это как? — спросили уже хором оба князя.

— Да просто, — пожал плечами гонец. — Накануне избрания примчался гонец от османского султана да привез грамоту, что султан Мурад велит им, полякам, принять к себе на правление его слугу. А иначе он войну большую начнет и всех накажет. Ляхи же, знамо дело, не храбрецы. Перетрухали изрядно. Ну а новым днем себе на царствие наместника турецкого и избрали.

— Это кого? — опять хором переспросили князья.

— Батория Стефана, уроженца Трансильвании. Есть в Османии таковая волость.

— Первый раз это имя слышу, — удивился Юрий Семенович. — Из какого он рода, с кем знаком, где бывал?

— Не знает о сем никто, — развел руками боярин. — Привезен невесть откуда, языков человеческих не ведает и завсегда с толмачами османскими везде ходит, про род сей никто не слышал, родичей не сыскали, с сотворения мира никто невест сему роду не посылал, и сам невест не выписывал. Сказывают, может статься, на сестрах своих бояре рода его женились и чужих к себе не допускали. Сказывают еще, болезнью странной новый король страдает. Чернеет прямо каждый месяц и плох становится. Но сии приступы быстро его отпускают. Вестимо, аполепия Батория мучает.[13]

— Вы, смотрю, замучили совсем человека, — вступилась за гонца Полина. — А он с дороги, уставший, голодный. Идем со мной, боярин, велю стол тебе накрыть и место отдохнуть найдем. Пошли.

— Хитро султан придумал, — мотнул головой князь Друцкий. — В наместники такого слугу посадить, дабы наречий местных не понимал. Такому, знамо дело, со шляхтой супротив хозяина уж точно никак не сговориться.

Андрей кивнул, соглашаясь, покрутил в руках грамоту. Проверил печать, сломал, развернул свиток. На довольно большом листе было начертано только три слова: «Ты мне нужен».

Князь покрутил грамоту в руках, еще раз глянул на печать — но нигде более не нашел ни намека на тайный смысл то ли приказа, то ли просьбы. В желудке остро засосало: после того как в организацию похода на край света, за Атлантический океан вложено невероятное количество сил и серебра — вот так, просто, бросать все сделанное и возвращаться в Москву очень, очень не хотелось. Однако Зверев понимал и то, что ехать — надо. Не так просто было государю Иоанну найти его средь чужих и диких стран, снарядить особого гонца, своею рукою написать письмо нелюбимому слуге — возникшая внезапно надобность явно не была обыденным пустяком. Похоже, его присутствие на Руси оказалось сейчас очень и очень важно. И как бы ни манило князя Сакульского новое, наверняка прибыльное приключение — но Русь стократ важнее Испании и Америки, вместе взятых. Государь Иоанн Васильевич был тем правителем, который прямо сейчас, у всех на глазах, создавал из ничего великую и могучую державу. Если ему вдруг потребовалась помощь Андрея — отказать в ней царю было бы по меньшей мере гнусно.

— Не езди, — словно бес-искуситель, посоветовал из-за левого плеча дядюшка. — Не езди. Все планы прахом пойдут.

— Не могу, — отпустил письмо Зверев, и оно моментально скрутилось обратно в свиток. — Я клялся ему в верности. Обманывать не стану. Не по совести это выйдет.

— А детям, жене чего скажешь? Сам же их в путь за море уговорил, свершения великие пообещал, теперь же назад увезти хочешь?

— Коли бесчестно себя поведу, тогда как жене и детям мне в глаза смотреть? Какой пример своей подлостью им подам? Тогда еще хуже выйдет!

— Королю испанскому изменить убедил — тут совесть твоя не дрогнула?

— Какая же это измена? — пожал плечами Зверев. — Он сам род де Кераль отринул, в ссылку послал. По его повелению туда, куда указано, родичи наши новые и отправляются. И мы с ними за компанию. И, заметь, никто из нас его величеству Филиппу на верность не присягал. Можем по своему разумению в неведомых землях ничейных поступать. Иоанну же я клятву верности дал. И он меня не отвергает, он меня зовет. Да и раньше, пусть и не люб я ему, но напраслины на меня не взводил, недовольством не пугал. Негоже и мне предательством имя княжеское пятнать. Я, чай, не Курбский Андрей. Славы выродка после себя оставить не желаю!

Надо сказать, ни в мыслях, ни в желаниях князь не был настроен столь же решительно, как в словах. Где-то внутри остро и горячо плескалось сожаление, что гонец не опоздал хотя бы на несколько дней, когда берега Гышпании уже остались бы за кормой ушкуя и уже никто ничего бы изменить не смог. На поверхности же ворочалось огромное желание плюнуть на все — и уплыть. Царь далеко, прочие люди про его грамотку и не узнают ничего. Уплыл с семьей — и концы в воду.

Однако же вслух русский боярин ничего подобного сказать, разумеется, не мог. Не таковы русские люди, чтобы от отчины своей бежать, коли в них нужда потребовалась. И поступить так, как хочется — тоже не мог. Не мог он опуститься до такой низости.

— Пошли в трапезную здешнюю, Юрий Семенович? — вздохнул Зверев. — Велю слугам созвать всех для сего известия. Ждать, увы, мне некогда.

Уже через полчаса в главной зале замка собралась вся большая семья, родившаяся после свадьбы русской княжны и испанского гранда. Не понимая, в чем дело, молодые тревожно переглядывались, и Андрей поспешил внести ясность, кинув на стол свиток со сломанной печатью: