Лили. Она свернулась калачиком на постели, изо всех сил сдерживая боль разочарования. И услыхала собственные тихие стоны. Ох, Лили! Что с ней теперь будет? Не думай об этом, строго приказала она себе, сделать ты все равно ничего не можешь, а воображаемые ужасы могут свести с ума, вызвав полное отчаяние. Но, раз начав, трудно было остановиться. Она чувствовала, как разум ее погружается в сумбур, ей уже не подвластный, и перед глазами мелькают ужасы, в которых к безотрадной реальности добавлена еще фантазия, не менее безотрадная, от которой сердце стынет не страхом, а ужасом, и трудно поверить, что все это лишь игра воображения.

Прошло два вечера, и ее отсутствие уж теперь сплотило клан друзей. Она видела Пола и Эстеллу, вместе поджидающих Лили у дверей школы. Она видела лицо дочери — серьезное, вопрошающее, правой рукой девочка теребит пряди волос за ушами, как всегда делает в минуты замешательства, такие, как сейчас, когда она допытывается, где же все-таки ее мама. В который раз они постараются избежать вопросов, притвориться, что в ее отсутствии нет ничего особенного, обвинят самолетные рейсы или ее работу, потом потащат ее домой ужинать, смотреть телевизор или уведут ее погулять в парк.

В последующие дни, пока полиция будет разыскивать ее в чужом городе, идя по следу, такому незаметному, еле видимому в этом разреженном воздухе, они будут все еще притворяться — согласно этому сценарию, она была уже мертва, погребена где-нибудь в укромном месте сада, а вещи ее были сожжены, и пепел развеян по ветру, хотя они, конечно, этого еще не знают. Они пригласят в дом подружек для игр, притащат новые видеокассеты, чтобы как-то заполнить время и отвлечь от беспокойных мыслей. Но Лили не так легко провести. Первые два дня она будет такой же, как обычно, ласковой и, может быть, лишь чуточку рассеянной, послушной, безропотно идущей в постель по первому зову, чтобы там, в тишине, свернувшись калачиком, натянуть на голову одеяло, уткнуться в него.

Но вскоре броня невозмутимости даст течь. Девочка станет просыпаться ночью, вставать, выходить на лестницу и подолгу сидеть там на площадке, обхватив руками колени, вглядываясь в темноту, как делает всегда, если ее что-то тревожит. Поймет ли Эстелла, что Лили там, на площадке?

Проснется ли от дурного предчувствия, шороха в ночной тишине, выйдет ли на лестницу к девочке? А если и выйдет, какую цепочку ужасов станут они разматывать вместе, сидя рядом во мраке, в котором ложь кажется особенно грубой и явственной? Вот в одну из таких ночей Лили и задаст неумолимый вопрос, от которого уже не отвертеться, а может быть (что даже более вероятно), скажет, что давно уже обо всем догадалась, и только в этот момент Эстелла до конца осознает, как круто изменилась их жизнь.

Бедная Лили. Бедная Эстелла. Ведь на этой лестничной площадке ей предстоит борьба и с собственными демонами. Судьба не могла сыграть с ними всеми шутку более жестокую, и от самой симметрии тут захватывает дух.

Она присаживалась с ними вместе на площадку, стараясь обнять их обеих, обхватить руками. Но помочь им она не могла. Теперь они были одни, в этом-то все и дело. Сколько времени потребуется, чтобы утихла скорбь? И что потом предстоит Лили? Что для нее будет лучше — остаться дома, который теперь перестанет быть домом, или уехать со Стеллой за границу, где, возможно, легче будет обо всем забыть? Ей, несомненно, помогут, призовут целую толпу сочувствующих девочке психотерапевтов, оснащенных куклами, красками и чем только не оснащенных для атаки на боль, пока та не поредеет, не рассеется, как рассеивается, растекаясь по океанским волнам, тонкая пленка пролитой нефти, чтобы потом поглотиться водой. И Лили постепенно начнет ее забывать...

Мысль эта ударила в голову с такой силой, что она даже пробудилась к жизни, вернувшись к реальности. Нет, Лили ее не забудет, потому что она еще жива. Пока она жива. Не умерла еще. Она опять твердила это, как заклинание, чтобы заставить себя сдвинуться с места. Оглядев комнату, она увидела, что стул стоит так, как она его оставила, но рядом с ним на полу валяется сложенный клочок бумаги, очевидно, выдранный все. из той же тетрадки. В записке было всего два слова: «Вечером ужин».

Она порылась в гардеробе. Женщина, носившая эту одежду, должна была превосходить ее ростом, но во всех других отношениях между ними усматривалось явное сходство. Сходство в сложении, как и в окраске волос и в цвете лица. Конечно, о полном тождестве тут речи быть не могло — по крайней мере, насколько она могла судить, вспоминая фотографии женщины, — но все зависит от того, что ты хочешь увидеть.

Она вспомнила, как поймала на себе его пристальный взгляд в то утро в лавке, как будто он уже не раз видел ее. Наверное, он за ней следил. Что он делал в городе? Бродил по нему в поисках подобий? И узнал, таким образом, даже то, что кофе она пьет с сахаром? За последние три дня ее нередко можно было видеть в разных кафе. Он мог выследить ее в любом из них. Интересно, какого подобия он ищет — во внешности или в речи? Ей пришло в голову, что женщина его, возможно, была англичанкой. Если не считать случайных ошибок, английским он владеет уверенно и говорит на нем хорошо. Разумно предположить, что выучил он его, общаясь с носителем языка, причем общаясь с ним тесно.

Он сказал, что умерла она год назад. Возможно, поездка эта — своеобразная тризна, которой он отмечает годовщину? И значит, она — его первый выбор? Насколько же страшнее, если уже не первый! Как бы там ни было, надо не падать духом. Придется — если хочешь вернуться домой, к Лили. По крайней мере, теперь у нее есть насчет чего торговаться. Она ощутила даже чуть ли не подъем. Важно, однако, не подавать ему вида.

Когда он опять зашел к ней, он тоже переоделся к ужину. Она услышала сначала бодрые шаги, приближающиеся по плиткам коридора. Слух ее был теперь так обострен, что улавливал малейший шорох. Щелкнул замок, и дверь приоткрылась, но дальше не пошла: ему мешал стул. Еще раньше она уже немного отодвинула стул так, что ему надо было лишь слегка надавить на дверь, чтобы войти. Вот он толкнул дверь, и она подалась. Толкни еще раз — и войдешь. Она поднялась ему навстречу.

Вид ее буквально сразил его. Он не мог отвести глаз от нее, вернее, от ее платья. Платье было не в ее вкусе, элегантное, но слишком традиционное, недостаточно изысканное, но цвет его, глубокий красный цвет, ей шел, оттеняя черноту волос и почти призрачную бледность кожи. Поразительно. Точь-в-точь фотография, которую она помнила. Он тоже вспомнил эту фотографию. Он стоял, не сводя с нее глаз, и глаза его блестели — казалось, он отбросил теперь всякое притворство, хитрости, политиканство, маску вежливости. Что тебе надо? — думала она. — Жену? Замену жене? Оставалось лишь гадать.

— Какого черта вы пропадаете? — громогласно произнесла она, потому что страх ее превращался в агрессию с той же стремительностью, с какой выдох на морозе превращается в пар. — Я тут с голоду помираю!

Он, казалось, был ошарашен этим напором, которого не ожидал от женщины, надевшей это платье.

— Я утром принес вам еду, но не мог войти. — Взмахом руки он указал на стул. Вранье, подумала она, попытайся ты отодвинуть стул, и я бы услышала.