Должно быть, Ланни что-то ему рассказала, но она не могла рассказать все – уж точно не то, что прочитала в этом злобном послании. Поэтому я тщательно подбираю слова.

– Пишет, – отвечаю осторожно. – Иногда.

– А почему ты никогда не читала нам хотя бы эту часть?

– Потому что это было бы нечестно. Я не могу просто взять и прочесть вам ту часть, где он притворяется добрым папочкой.

– Он и был добрым папой. Он не притворялся в этом.

Мой сын говорит эти слова совершенно спокойно, и это причиняет боль, словно кусок железа, воткнутый туда, где должно быть мое сердце. И конечно же, он прав – со своей точки зрения. Папа любил своего сына. Это все, что видел или знал Коннор: у него был замечательный отец, а потом он стал монстром. Не было никакого переходного периода, никакой нейтральной полосы. Сын видел своего отца в утро Происшествия, обнимал его, а к вечеру его отец оказался убийцей, и мальчику не позволено было горевать о нем, скучать по нему или любить его – никогда больше.

Мне хочется плакать. Но я не плачу.

– Это нормально – по-прежнему любить то время, когда у тебя был папа, – говорю я. – Но он был не только твоим папой, в нем было и другое, и эта другая часть… в этой другой части не было и нет ничего, что ты можешь любить.

– Угу, – отвечает Коннор, снова берясь за контроллер. Он не смотрит на меня. – Я хотел бы, чтобы он умер. – Это тоже причиняет боль, потому что я не могу не гадать: а вдруг он говорит это только потому, что знает – я тоже хочу этого.

Я жду, но Коннор больше не делает пауз в игре. Я говорю, перекрывая рев звуковых эффектов:

– Ты точно не хочешь сказать мне, кто побил тебя? И почему?

– Просто школьная шпана, просто так, нипочему. Да ладно, мам, оставь, всё со мной в порядке.

– Ты не хочешь поучиться кое-каким приемам у Хави? Или… – Я едва не добавляю «у мистера Кейда», но останавливаюсь. Я не знаю, как Коннор относится к этому человеку. И даже как я к нему отношусь.

– Мы не в кино для подростков, – отвечает он. – В реальной жизни это не работает. К тому времени, как у меня что-то начнет получаться, я уже окончу школу.

– Да, но подумай насчет грандиозной драки на выпускном, – говорю я. – Посреди школы, кругом зрители, все кричат и машут руками, когда ты укладываешь на землю своих обидчиков…

Коннор ставит игру на паузу.

– Скорее меня снова излупят, я попаду в больницу, а нас всех обвинят в нападении. Эту часть в кино никогда не показывают.

Я не знаю, что именно на это ответить, поэтому спрашиваю:

– Коннор… как ты познакомился с мистером Кейдом?

– Ну, мам, он заманил меня в машину, пообещав показать щенка. В специальный такой фургон, где насилуют детишек.

– Коннор!

– Я не идиот! – Он бросает эту фразу в меня, точно нож, и, надо признаться, это пугает. Я начинаю что-то говорить, но сын перебивает меня, не отрывая взгляда от экрана, где нарисованная машина перескакивает с полосы на полосу, меняет скорость, резко поворачивает, подпрыгивает на ухабах. – Меня побили, я пошел домой и уселся на причал, а он просто спросил меня, всё ли со мной в порядке. Не надо тут лепить сериал про маньяков, ладно? Он просто нормальный мужик! Не все мужчины в мире обязательно должны быть моральными уродами!

– Я и не… – Меня потрясает не только то, как он это сказал, но и ярость в его голосе. До этого момента я и не подозревала, какую злость затаил на меня мой сын. И это, конечно же, понятно; почему бы ему не злиться? Я – воплощение той поганой жизни, которой ему приходится жить – каждый день.

Это ведет к еще более насущному вопросу. Я действительно отношусь с подозрением к каждому встречному – и к мужчинам в большей степени, чем к женщинам. Я делаю это из чистого инстинкта самосохранения. Но теперь осознаю́, что из-за этого мой сын считает меня неразумной. В конце концов, если я не доверяю никому, в особенности мужчинам, не получится ли так, что в конце концов я и его отнесу в эту категорию? Коннор не мог не задумываться об этом. Тем более, что он – сын своего отца.

Это разбивает мне сердце на мелкие кусочки, и я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы. Я смаргиваю их.

– Я принесу тебе пакет со льдом, чтобы приложить к носу, – говорю я и выхожу.

На кухне налетаю на Ланни. Она готовит обед – на всех нас, насколько я вижу: курицу с макаронами, в которую она щедро сыплет специи. Ланни – хороший повар, только часто перебарщивает с приправами. Когда я открываю морозильник, она протягивает мне уже готовый пакет со льдом.

– Вот, – говорит дочь, закатывая глаза. – Не хотела мешать вашей милой беседе.

– Спасибо, солнышко, – отвечаю я без всякой иронии. – Выглядит вкусно.

– Ну да, тебе обязательно понравится, – оптимистично отвечает Ланни, продолжая размешивать соус, пока я отношу Коннору лед. Он уже полностью ушел в игру, так что я просто оставляю пакет рядом с ним, надеясь, что сын вспомнит про него до того, как лед совсем растает.

– Ланни, – говорю я, накрывая на стол. – Тебе нужно было вернуться в школу. Я позвоню, придумаю, как тебя отмазать.

– Ха. Я все равно останусь сегодня дома.

– Но у тебя вроде бы тест по английскому языку?

– А как ты думаешь, почему я хочу остаться?

– Ланни!

– Ладно, мам, я поняла, отлично, неважно. – Она выключает конфорку, излишне резко крутанув запястьем, и ставит сковороду на подставку для горячего, небрежно брошенную на обеденный стол. – Ешь.

Спорить с ней бесполезно.

– Позови брата.

По крайне мере это она выполняет без возражений. И обед действительно вкусный. Сытный. Даже Коннору, похоже, нравится настолько, что он даже пытается улыбнуться, но вместо этого морщится и ощупывает свой распухший нос. Я делаю все необходимые телефонные звонки, мы с Коннором отвозим Ланни в школу, и я с тоской думаю о фургоне, который ждет у дома Хавьера.

Я также думаю о том, что наше бегство почти наверняка вызовет новый всплеск интереса, и в конце концов это приведет к тому, что наши подлинные личности будут раскрыты. Быть может, не нужно так быстро выдирать из этой почвы наши чувствительные корешки. Может быть, я просто реагирую слишком сильно, так же как недавно, когда направила пистолет на собственного сына.

Я отлично понимаю, что моя паранойя – часть моего огромного, всепоглощающего желания больше никогда и никому не отдавать контроль над нашей жизнью. И я знаю, что это может причинять боль моим детям.

Как Коннору, пойманному между незавершенной детской любовью и взрослой ненавистью, без каких бы то ни было компромиссов и переходов. Как Ланни, непокорной, яростной и готовой воевать со всем миром, но слишком юной для этого.

Мне надо думать о них. О том, что им нужно. И, стоя в коридоре и утирая слезы, бегущие по щекам, я понимаю, что прямо сейчас им, вероятно, нужно, чтобы я твердо держалась и верила, что мы преодолеем это. А не еще один безнадежный побег под покровом ночи, еще один город, еще один набор имен, лишь подтверждающий то, что ни одно из них уже никогда не будет подлинным. Их детство было разрушено. Сожжено. И бегство станет очередным поленом в этом костре.