Немало парадоксальных вещей наблюдал я в лагерях. Допустим, все заключенные истово демонстрируют любовь к своим матерям. Не к отцам, не к детям, не к женам, а именно к матерям. В принципе, в этом, естественно, нет ничего плохого. Матушки исправно возят своим непутевым чадам передачи и посылки, ездят на свиданки. Только на свободе об этой любви мало кто из арестантов вспоминает. Хорошо, если еще не поколачивают своих старушек. «Гроза» нашего района Лелик свою вечно подвыпившую матушку за выпученные глаза иначе чем «форель» не называл. Вообще уникальное было семейство Панфиловых. Четверо братьев ни разу в жизни не были на свободе одновременно. Когда родился младший – старший уже сидел. Так и понеслось на всю жизнь.

Многие проходы даже самых отпетых головорезов украшали иконки. Религиозная тематика: мадонна с младенцем, купола, кресты – неизменно присутствует среди наколок. Притом, что сама Вера в среде заключенных тех времен совершенно отсутствовала. Но было бы явным упрощением объяснять эти наколки только символикой: типа, сколько куполов – столько сроков. Мне кажется, Православие сидит где-то на подсознательном уровне в мозгах нашего преступного мира. К такому выводу я пришел, когда на свободе прочитал несколько документальных книг об американской преступности.

Гангстеры-бродяги и у нас, и у них знают цену дружбе. Дружить у нас – это не значит пить водку или совместно играть в гольф по субботам. Если кто-то садится в России, мы помогаем – шлем посылки, передачи, везем гревы. Заботимся о родителях, о семье своего товарища. Причем это всегда так было. Ментальность такова. И в почете в лагерях всегда были не те, кто много украл, а те, кто достойно, не запятнано отбыл свой срок, не шел на компромиссы с мусорами, а потому скитался по изоляторам и БУРам, выплюнул половину легких, потерял зубы, здоровье, но не совесть… Таких людей уважительно называют терпигорцы.

Американский же преступный мир (я говорю о традиционной белой преступности, а не об этнических мафиях) в первую очередь пытался освободить своих товарищей. Вплоть до налетов на тюрьмы. Я читал документальное исследование о самых известных американских гангстерах прошлого века. В порядке вещей было организовывать побеги, подкупать тюремщиков…

Побеги, конечно, и у нас случались… НО!!! Я говорил с лагерными аксакалами и мнение их было такое (я не говорю, что оно правильное): «Да кто бежит-то? Непутевые. Те, кто в карты проигрался, под кем жопа уже дымится. Вот они и бегут. А если нормальный арестант – тебе зачем бежать. Тюрьма – дом родной. Наша задача – наладить здесь положение…»

Я обратил внимание на глубинную готовность русского человека нести кару и страдать за свои преступления. Неважно, как он сам это для себя и других объясняет.

А давеча прочитал у Николая Костомарова, что по свидетельствам западных средневековых летописцев их поражала обреченность русских воинов в случае неудачи на полях сражений («Русская История в жизнеописаниях ее главнейших деятелей», с. 224). Я был обескуражен, но из песни слов не выкинешь: русские витязи не бились остервенело до последнего, не спасались бегством, не молили о пощаде, а вставали на колени и обреченно ждали смерти. Ну ведь прямая аналогия!

Если говорить о моем личном мнении, то считаю, что Вера в Христа и занятие любым преступным промыслом несовместимы. Веруешь? Делать ничего не умеешь? – Сажай картошку. Медбратом в дом престарелых иди. Пчел разводи. А то получается: «Обедню отслушаем, ближнего скушаем».

Был у нас в бригаде уже в девяностые и двухтысячные годы шибко верующий. Даже погоняло ему дали: «отец Юрий». Говорит, на усиленном режиме в Мурманске уверовал. Сильный, бесстрашный на стрелках парень. И женился на девице из Новотроицка, надо же – такое совпадение. Я его называл «православный бандит». Как есть православные поэты, писатели, художники… Однажды подарил ему майку с надписью «Православие или смерть», там, в числе прочего, череп нарисован. Так он отказался эту майку носить, мол, череп – это бандитский символ. Я аж взбеленился: «А ты-то кто есть? Дева Мария что ли?» Время шло, и все яснее чувствовалось, что Бог для него важнее, чем коллектив. И возникали такие ситуации, когда он говорил: «Вот это я сделать могу, а вот это Бог не позволяет» или «Сюда я пойду с вами, а туда Вера не пускает». И постепенно я отодвинул «отца Юрия» от основного ядра бригады, потому что посчитал такую его позицию вредной для коллектива.

Впрочем, многим авторитетам религия отнюдь не мешает, напротив, они общаются с батюшками, постятся, ездят на святые источники и даже совершают паломничества в Иерусалим и Новый Афон. Я же в Православии принимаю только одну молитву – Воровскую:

– Господи, прости, в чужую клеть впусти

Помоги нагрести, да и выпусти!

Некоторые арестанты, опять же, у которых есть для этого возможность, заводили себе кошек. Появился котенок и у меня. Черный, в белых манишке, бабочке и перчатках. Назвал его почему-то Пузырем. Таковы особенности человеческой натуры, что в заключении, без родных и близких, арестант не утрачивает потребности кого-то любить, о ком-то заботиться. Вот и я души не чаял в этом котенке. Уделял ему много времени. И котик не пропал, не потерялся. Ходил за мной, как собачка, провожал на промзону и на проверку. Бывало, возвращаемся в барак, каторжане просят: «Мишань, позови Пузыря…» Я зову… Он стремглав вылетает откуда-нибудь. И среди сотни, казалось бы, совершенно одинаковых зеков безошибочно находил меня. Запрыгивал на руки и урчал, как маленький паровозик.

У Самарского тоже был кот Барсик. Однажды в столовой давали рыбу. Маля припер в отряд две порции себе и Лукьяну. Порезал хлеб, лук, долго чистил рыбу. Пошел мыть руки, чтобы во всеоружии приступить к трапезе. Пока он наводил гигиенический марафет, Барсик утащил у него рыбу. Маля гонялся за ним по всему бараку, пытаясь сразить шельмеца сапогом… Потом пенял Самарскому, что тот не воспитывает своего кота, не в пример москвичу, у которого кот добропорядочный арестант.

13 сентября 1990 года заканчивался мой срок. Вместе со мной на волю вышел мой котик, уютно свернувшись в теплый комок у меня за пазухой. Накануне каторжане прикалывались: «Пузырь освобождается».

Я не сразу полетел в Москву, а решил тормознуться в Новотроицке, где меня ожидал старый кент Вилли. Там я собирался порешать вопросы с гревом в покинутый мною лагерь… На железнодорожной станции Оренбурга я попросил девчат в кассе, чтобы Пузырь посидел пару часиков у них в комнатушке до отхода поезда. Вернулся забирать перед отходом поезда, так отдавать не хотели! То же самое спустя несколько дней в аэропорту города Орска, откуда я улетал в Москву.

Мне было приятно, что девушкам так понравился Пузырек. И радовала отзывчивость русских людей на Урале, которые, наплевав на инструкции, пускали меня в помещения касс, кормили и поили моего кота. Надо ли говорить, что и в самолет нас с Пузырем пустили безо всяких справок и клеток. Знатоки в лагере утверждали, что кошки плохо переносят полет, что у них уши закладывает. Но Пузыреша безмятежно проспал до Москвы, словно всю свою короткую жизнь только и делал, что летал на самолетах.