Это умение извлечь искры добра из массива событий, слов, запутанной личности. Мирзаян преподносит нам Бродского после проделанного им отбора вечного от тленного. Он говорит великому поэту: «Ты вот какой, ты лучше, ты должен быть лучше»…

«Нет, не Музы счастливый избранник

и с нею не числился в браке —

Не пером, а кайлом извлекал то, что

спрятано было в бумаге,

И русалочьих грез из чернил

не вытягивал леской,

Да и дул не в свирель, а в рулон

водосточной железки.

И в разлуке с тобой, и в разлуке

с тобой, и в тревоге,—

Из какой темноты я вытягивал за руку

строки!

Но срывались они, ускользали

на горестном крике,—

Те ж, что выдал наверх, потеряли

черты Эвридики…

Я б не трогал слова – просто мне

не хватило таланта.

Посмотри, этот мир уместился в руках

музыканта,—

Но, похоже, теперь даже с ними

не много поправишь,

Что псалом из груди, что бином

извлекая из клавиш.

Даже если дадут, даже если окажешься

правым,—

Всем стараньям твоим не уйти

за четыре октавы,

Хоть порою сквозь них, озаряя

наш сумрак свечами,

Кто-то смотрит сюда – одинокий,

высокий, печальный…»

Всегда правдивый, видящий картину целостно, он осознавал слабости и пороки, но извлекал из представляемого нам образа то, что есть главное и первообразное. Слабых людей с замусоренным мышлением и затуманенным сознанием пруд пруди, а вот Бродский был у нас один. Раскрыв великого поэта и вознеся, Мирзаян кричит ему вдогонку:

«Что ей слух повернет – то ль беда,

то ли новая сказка?

Но не пой, не тянись за ансамблями

песни и пляски.

Только здешнюю боль не сменяй

на пустую свободу

И найди, сохрани этой жизни

щемящую ноту».

Вчитайтесь же: «Только здешнюю боль не сменяй на пустую свободу…» О чем думал Бродский, когда слышал эти слова?

Мирзаян не останавливается на предупреждении. Отталкиваясь от Бродского, он ведет нас к новым духовным вершинам. Куда больше, чем поэт, куда больше…

«Грянет в небе она, на глаголице

эхом отвечу…

Этот птичий язык так повязан

с родимою речью,

Что гусиным пером не сверни

соловьиной основы

И в жемчужном зерне не открой

петушиного слова.

Где вы, песни без слов? Мне до вас

и не вытянуть шею.

Я не то что молчать – я еще говорить

не умею.

Вот и горькую весть как помножить

на длинные струны,

Коль у здешних Камен что ни вещи

уста, то безумны?

Не зегзица в окне, а кукушка дежурная

свистнет,

И с чугунных оград разлетятся чугунные

листья.

И сухие столбы по безвременью время

погонит,

И хозяйка Горы в ледяные ударит

ладони.

Сводный хор домовых грянет в спину

тебе от порога,

И родимых болот светляки обозначат

дорогу,—

И большая река заспешит, заструится

вдогонку,

Чтоб молчанье твое записать

на широкую пленку…

Оглянись, посмотри – ничего за собой

не оставил…

Исключенья твои – это формулы

будущих правил.

Только та тишина, что бумажною

дудкой построил,

Наконец обовьет твою тень

виноградной лозою…

Где надежды рука? Кто вину мне

подаст во спасенье?

Слышишь – в роще ночной

поднимается детское пенье,

И встают высоко, возвращая остывшую

нежность,

Золотая листва,

и звезда,

и пустая скворешня…»

Мирзаян шельмовал пороки советского массива злонравия, но высшей точкой его зрелого проникновения в таинство России стало переложенное на музыку и исполненное им под гитару стихотворение Олега Чухонцева «В паводок»:

«Ранним утром, покуда светает

в деревянном и низком краю,

медный колокол медленно мает

безъязыкую службу свою.

Облупилась кирпичная кладка,

сгнил настил до последней доски.

Посреди мирового порядка

нет тоскливее здешней тоски.

Здесь, у темной стены, у погоста,

оглянусь не грачиный разбой,

на деревья, поднявшие гнезда

в голых сучьях над мутной водой;

на разлив, где, по-волчьему мучась,

сходит рыба с озимых полей,

и на эту ничтожную участь,

нареченную жизнью моей;

оглянусь на пустырь мирозданья,

поднимусь над своей же тщетой,

и – внезапно – займется дыханье,

и – язык обожжет немотой».

«Посреди мирового порядка нет тоскливее здешней тоски…» Мрачное сопереживание? Нет, ибо сиречь в неприятии «нового мирового порядка» черпаем источник надежды. И не в одном отторжении сила, но в молитвенном созерцании жизни и надежды. У Мирзаяна сопереживание боли и тоски ведет к полноте и чистоте веры.

Галич предвосхитил своим неприятием западной демократии Солженицына и других прозревших.

Били стрелки часов на слепой стене,

Рвался к – сумеркам – белый свет.

Но, как в старой песне,

Спина к спине

Мы стояли – и ваших нет!

Мы доподлинно знали —

В какие дни

Нам – напасти, а им – почет.

Ибо мы – были мы,

а они – они.

А другие – так те не в счет!

И когда нам на головы шквал атак

(То с похмелья, а то спьяна),

Мы опять-таки знали:

За что и как,

И прикрыта была спина.

Ну, а здесь,

Среди пламенной этой тьмы,

Где и тени живут в тени,

Мы порою теряемся:

Где же мы?

И с какой стороны они?

И кому – подслащенной пилюли срам,

А кому – поминальный звон?

И стоим мы,

Открытые всем ветрам

С четырех, так сказать, сторон.

Галич умел отторгнуть напор зла в страданиях и боли. Мирзаян встречает нас в надломе и болестях и ведет дальше.