Погода тихая, застывшее спокойствие дрожит, колышется, оно оживлено тысячью жизней. Кроме чаек, неотступно летевших вдогонку за шхуной, иногда появлялись над нами как подарок — гагара краснозобая или белощекая казарка.

Нос по ветру держал свирепый поморник: сверкнет в клюве моевки или тупика рыбий хвост — поморник преследует удачливого рыболова, пока тот не выронит трофей.

Крачки, тупики, люрики и гагарки, благодушные чистики, толстоклювые кайры, похожие на маленьких пингвинов, — Андрей с них не сводил влюбленных глаз.

— Андрей, Андрей! Это кто? Пингвины?

— Пингвинов нет в Арктике, — важно отвечал Волков. — Пингвины водятся только в южном полушарии — до экватора!.. Когда вы приезжаете в Антарктику…

— Да! Скажи, скажи, — просил Миша. — Чтоб мы там не облажались!..

— Андрей! А кто там парит над волной?

— Это? Глупыш!

— А это?

— И это глупыш. И это, и вон то!..

Глупыш — тот самый буревестник, воспетый Горьким, символ революции, который гордо реет над седой равниной моря. Глупыш и впрямь реял как-то особенно гордо, покачиваясь из стороны в сторону, то скользя над водой, то внезапно воспаряя в вышину. Минуту назад я видела его за кормой корабля — а он уж точка над горизонтом.

Шелест крыльев приносил Андрею усладу. Его согревало пение птиц.

— А вон та — моевка, с черными полосками на крыльях, — без устали твердил он, поскольку опрометчиво пообещал за три недели выучить Мишу Дурненкова отличать моевку от бургомистра.

Всеми силами Волков пытался разбудить в нас благоговейный трепет перед фантазией Творения.

— Что они там засели в кубрике? — возмущался он, стоя на штормовом ветру, широко расставив ноги в сапогах, весь в вихрях водяной пыли, забрызганный пеной, брови, борода с усами — в снегу. — Почему не выходят на палубу?! ТУТ ТАКОЕ ТВОРИТСЯ, а они уткнулись носами в экраны своих ноутбуков. Что они там видят? Чему радуются???

— Ник сочиняет поэму, — объяснял Леня.

— Поэму? Ха-ха-ха! — покатывался Андрей. — Дома надо поэмы писать!..

Штормовая качка? Хлещет снег и крупа? Воет встречный пронзительный ветер? Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя? Припадок морской болезни? А ты выскочи на палубу, закрепись по-штормовому, ну, вцепись хоть во что-нибудь из последних сил! Крен под сорок пять градусов? Отклонись в другую сторону! И пей, пей полной грудью бодрящий колючий воздух!

Даша Пархоменко обхватила руками бушприт — мчится перед кораблем над волнами без шапки, только огненная грива развевается, и кричит на ветру. Со стороны Дашу можно принять за корабельную носовую фигуру на форштевне. А Миша ее за сапог обратно тянет — уже у него под ногами не твердь, а рыболовецкая сетка, под ними ревет океан, и он тоже кричит, — когда воет ветер, всегда приходится орать, — пытается стащить ее с бушприта.

Потом Леня Мишу спросил:

— Наверно, там было страшно холодно?

— Там было просто страшно, — ответил Миша.

Что здесь еще? Ничего, кроме неба, моря и воздуха, кристально прозрачного, и плавучего льда, эскадры синих айсбергов, откуда-то взявшихся. Вдруг на льдину выскочил из воды маленький усатый тюлень, кольчатая нерпа, улегся, как на кровати, повернул голову к нашей притихшей шхуне и занял наблюдательную позицию. За ним на фиолетовой глыбе плыл тюлень — лахтак, или морской заяц. Он тоже глядел на нас простодушно и внимательно.

Первый раз в жизни я видела этих зверей на воле. Когда я работала в Уголке Дурова, мне приходилось в бассейне ухаживать за ластоногими — котиками и морскими львами. Поэтому в юности от меня за километр жизнеутверждающе несло треской, и вечно поблескивала на физиономии рыбья чешуя.

У них, у ластоногих, невзирая на грубую кожу, покрытую жесткими волосами, — тонкая нервная система и много извилин в голове. Все они с удовольствием слушали классическую музыку, я им включала радио, чтоб развивать их эстетический вкус. Заслышав первые аккорды Моцарта или Вивальди, мои воспитанники высовывались из воды и благостно шевелили усами.

Помню, как в полутьме у них мерцали зрачки в виде четырехугольной звезды. А когда им больно было или обидно, они по-настоящему плакали — человечьими слезами.

— Два бутерброда для белого медведя, — сказал Андрей, наблюдая в бинокль за тюленями. — Морской заяц уже побывал в медвежьих лапах, но вывернулся. У него на спине вдоль тела пять белых шрамов от когтей.

Тюленей на воле преследуют касатки — от них можно спастись на суше и на льдинах. Белые медведи, от которых можно спастись в воде. И человек, от которого нигде нет спасения. Вечная беда Арктики — браконьеры.

Тюленя убить легко — достаточно одного сильного удара кулаком по переносице. Из ружья труднее — надо попасть ему в голову или в сердце. Правда, можно стрелять отравленными стрелами. Охотятся за тюленями в море с лодок и на берегу, подстерегая во время отдыха. В ход идут толстые дубины, которыми глушат по голове, за час можно истребить целое стадо. Естественно, легче всего расправиться с малышами.

Дальше я не могу про это ничего писать, читайте Фарли Моуэта, смотрите документальные фильмы на эту, увы, до сих пор животрепещущую тему. Я — не смотрю, боюсь, в безмятежной груди буддиста, глубоко постигшего, что все есть часть мирового божественного совершенства и неизменно направлено к добру, заполыхают ярость и смятение.

Лахтак нежился на льдине, почти недвижно, лишь иногда подставлял солнцу то пузо, то бочок, лениво шевелил ластами, жмурился с наслаждением и поглядывал на шхуну, скользящую под парусами.

Я говорю:

— Какие они смелые!

— Не они смелые — мы тихие! — сказал Андрей.

— Вон там какая-то хрень притулилась… — заметил Миша.

— Не, это земля или коряга, — отвечал Волков, не отнимая бинокля от глаз.

— Ну, продолжайте наблюдать, — вздохнул Леня, — а меня Луна зовет.

Он спустился в каюту и стал выуживать из чемоданов части небесного тела.

Обычно в сундуке моряка хранятся личные вещи: ручной лот, подзорная труба, туманный горн, труба подводного наблюдения, курительная трубка с лицом Мефистофеля, градусник, сигареты, шкатулка с документами, песочные часы — склянка, нож из зуба акулы, позвонок кита, открытки с кораблями, тросточка и манишка с бабочкой для прогулки на берег. А на крышке с обратной стороны красуется изображение летящего по волнам парусника.

В отличие от канонического набора, наш с Леней багаж состоял из фрагментов Луны и ее внутренностей: четыре пластиковых короба, которые надо было собрать, скрутить шурупами, внутрь напихать уйму светодиодов и проводов и в конце концов натянуть на месяц, как на скелет барабана, белую ткань, чтобы диодный свет окончательно превратился в желто-молочное небесное сияние.