– Вон!

Сколько раз я буду упрекать себя за то, что не обнял ее вместо того, чтобы, подобно Туту, проявить непонятную гордость! Несколько секунд я язвительно смотрел на нее. Мне пришло в голову, что она прикрывается слезами, чтобы не смотреть мне в глаза. Я попытался думать о чем-нибудь хорошем, но мою душу смущали неуместные видения – одиночество, наказание кнутом, удар, обрушившийся на мою голову, пощечины Тута, картины детства безродного сироты… У меня даже промелькнуло желание рассказать ей, чем вчера ее дочь занималась с Тутом.

Я повернулся и вышел, чопорно, как старый Эйе.

Я уехал на следующий день, ни с кем не простившись, прихватив с собой скудные пожитки, которые были бесспорно моими: набедренную повязку, тунику из грубого льна и циновку. Я не задумывался над тем, принадлежат ли мне дорогие вещи, хотя, вероятно, так оно и было, и взял только свое законное жалованье. На первом же рынке я отдал его за более мелкие единицы обмена, маленькие ценные амулеты, которые было легко носить с собой, и оплатил ими свое плавание до Мемфиса, сев на первый попавшийся мне корабль.

У меня не хватило духа проститься с друзьями, особенно с Тутом, хотя, как мне казалось, сложные отношения с Анхесен не дадут ему скучать без меня. Вспомнив о ней, я прочел охранительную молитву, так как при своем невежестве и стремлении к власти она оказывалась как бы в пасти льва, который ее неминуемо сожрет.

Я оставил город в слезах, упрекая себя за собственную глупость. Я потерпел поражение как слуга и как друг, и это наказание было ничем по сравнению с невозможностью наслаждаться красотой и ласковым взором Нефертити, пьянящим запахом ее благовоний.

Я смотрел на пограничные стелы, вознося Атону свою последнюю молитву, в которой просил меня простить, и когда они скрылись из виду, почувствовал себя беззащитным и опустошенным. Неужели я на самом деле отрекся от истинного бога?

Однако гордость порой бывает сильнее разума, каким бы чудесным и божественным он ни был, к тому же я чувствовал, что должен открыть для себя другую жизнь, совершенно непохожую на жизнь слуги. По мнению царицы, эта новая жизнь должна была заставить меня вернуться во дворец, моля о прощении, смирившись с унизительным положением никчемного слуги. Однако же мне хотелось доказать своему гордому и заносчивому отцу, что я могу стать хорошим воином. Когда Нефертити пугала меня трудностями солдатской жизни, мне сразу показалось, что эти слова принадлежат не ей, а полководцу Хоремхебу. Они показались мне вдвойне язвительными, коль скоро их произнесли две важные особы, которых я заставлю замолчать, потому что любовь не является обязанностью ни слуги, ни сына.

Мемфис показался мне великолепным и потрясающим по сравнению с небольшим и каким-то ненастоящим городом Эхнатона. Увидев пирамиды, я потерял дар речи, они подавляли и наполняли мою душу страхом. Моей первой мыслью было: я совершил ужасную ошибку, поверив безумному фараону и оставив всемогущего Амона, который воплощал мощь города, и сколько бы в свое время ни возводилось пирамид, статуй или храмов, посвященных Ра, власть Темных привела к тому, что бог-творец стал отождествляться с воинственным Амоном. Пирамиды производили угнетающее впечатление, символизируя вечную власть, в то время как созданное Эхнатоном умерло вместе с ним. Такой малый период, такой недолговечный бог, хотя добрый и харизматичный… И его собственный город, построенный из кирпича и облицованный деревянными плитками и драгоценным мрамором, такой же поддельный, как и его жители.

Здесь все было другим. Вечный город из камня, настолько великолепный, что маленьким казалось все, вплоть до души фараона. Пирамиды говорили о величии, о том, что превосходит просто жизнь, превосходит фараона.

Я стал лучше понимать разговоры о простом народе, потому что управлять из переходящей по наследству столь впечатляющей крепости очень легко. Здесь чувствуешь, что за тобой наблюдают боги, а власть Амона настолько угнетает, что понимаешь горячее желание Эхнатона бежать от пышности и блеска поклонявшихся Амону Фив, которые представляются незначительными перед великолепием этих пирамид, средоточия мощи и силы древних фараонов вплоть до Аменхотепа III, отца Эхнатона.

Казалось, легче поверить в такое великое деяние, как большая пирамида Хеопса, чем в простой акт веры, в само солнце, потому что пирамида была чем-то ощутимым, чем-то угрожающим, приводящим в смятение души простых людей. Фивы стали легендарными в силу своей громадности, того, что все фараоны внесли свой вклад в их величие, создавая новые храмы, городские ворота, бульвары, статуи или реконструируя то, что было создано ранее. Когда думаешь об этих долголетних трудах давних времен, видишь эти каменные глыбы, сжимается сердце, краснеют щеки от стыда, потому что вера, необходимая для того, чтобы тысячи людей согласно и организованно выполняли свою работу во славу фараона за ничтожную плату и обещание благосклонности Осириса, заставляла бежать в ближайший храм, просить прощения за свои сомнения и приносить в дар Амону свою вечную жизнь.

Хотя и не бегом, чтобы сохранить достоинство, но я не мог не пойти в огромный храм Амона. По крайней мере я выказал свое уважение, и в случае, если мы – Эхнатон, Нефертити и я сам – ошибались, возможно, Осирис на суде будет к нам благосклонен.

У входа в храм меня остановили, чтобы потребовать плату, что было для меня неслыханным, о чем я не преминул сообщить лысому жрецу:

– Никогда, насколько мне известно, ни один храм не требовал никакой платы, кроме той, что каждый верующий жертвует богу, но отнюдь не такому недостойному его служителю, как ты.

Он ничего не сказал. Сделал знак, и к нам приблизились два воина с короткими мечами. Сознаюсь, я ощутил страх. Храм, когда я его рассматривал, показался мне внушительным, как сами пирамиды, которые мгновенно заставили меня отвергнуть Атона. Но в эту минуту он уже не выглядел угрожающим и прекрасным: я пришел к выводу, что здесь разыгрывается та же комедия, что и в недолговечном городе Эхнатона.

Люди делали богов великими, а не наоборот. Впереди забрезжил свет.

Я понял, что из поколения в поколение верховные жрецы передавали тайные знания и опыт, чтобы управлять и народом, и фараоном, опираясь на деяния настолько древних фараонов, что их наследие легко можно было исказить ради человеческой выгоды. Вот и существовали люди, создававшие и предписывавшие забвение богов, потому что бог древности не допустил бы подобного бесчестья настолько явной мощи, как та, что демонстрировали пирамиды и храмы.

Я отошел от входа в храм, пока стражники, которых поманил этот гнусный жрец, не избили меня или не сделали чего похуже.

Я понимал Эхнатона, страстно желавшего создать справедливый мир, без лицемерия, и больше, чем когда-либо, восхищался благородством, обусловившим утопичность его усилий.

Я видел верующих, образовавших длинную очередь, чтобы заплатить унизительный сбор: испуганные присутствием Амона, они платили без всяких вопросов, не выказывая сомнений.

Я наконец понял, что я ненормальный. Я вырос в обществе фараона и его детей.