В этот момент в дверь постучали, и ее приоткрыл незнакомый солдат.

– Тут летчик приехал, говорит – из дивизии звонили.

– Пригласи.

Солдат исчез.

– Ну вот и все, сейчас тебя разоблачат. И я тебя без всякого трибунала своей рукой шлепну. Имею право: в прифронтовой полосе, с оружием.

В дверь постучали, и вошел старший сержант в летной форме. Офицер Ивану был незнаком.

– Старший лейтенант Перевезинцев! – четко представился он, подняв руку к козырьку фуражки. – Прибыл по телефонограмме из дивизии.

– Документы предъявите.

Старлей достал документы и показал их особисту. Тот с явным разочарованием вернул их. Наверное, хотел еще одного фашиста выявить.

– Ваш летчик?

– Лицо мне незнакомо. Из какого полка?

– Двести пятнадцатый ШАП, командир – майор Рейно, старший сержант Кравчук! – четко доложил Иван.

– Он вообще не из нашей авиадивизии. Вы бы, товарищ лейтенант, когда звонили, назвали полк, приехал бы их представитель.

– Спасибо! Я так и сделаю.

Старлей пожал плечами:

– Могу я забрать летчика?

– Не можете, – отрезал особист, – у меня есть обоснованные подозрения.

– Товарищ старший лейтенант, пожалуйста, сообщите в мой полк, – взмолился Иван.

– Кто давал тебе слово? – взъярился особист. – А вы свободны, товарищ старший лейтенант.

Представитель авиадивизии козырнул и вышел.

Особисты в армии были на особом положении. С ними боялись связываться, спорить. Собственно, к армии они не относились, были представителями НКВД. Особисты следили за бойцами и командирами, выявляли случаи «морального разложения», попытки измены, проникновения на территорию подразделения шпионов и диверсантов. Особисты, как их называли в армии, относились ко 2-му отделу НКВД. Или, иначе говоря, к военной контрразведке. А были еще территориальные органы НКВД – в каждом районном центре.

Доказательством вины подозреваемого, по постулату Генерального прокурора СССР Вышинского, было признание вины самим обвиняемым. Он называл признание «царицей доказательств». И если учитывать, что бесчеловечные пытки в застенках были официально разрешены с одобрения Самого, то органы выбивали признания. Многие ли могли устоять, не подписать фальшивые протоколы, если на их глазах пытали их собственных детей?

Ивана не били. Заставили написать, как обстояло дело – с подробностями. Во сколько вылетел, как проходил полет, где и как сбили, каким маршрутом добирался…

Иван добросовестно изложил все на четырех страницах.

Лейтенант прочитал написанное и удовлетворенно хмыкнул.

Ивана под конвоем увели в сарай.

Два дня он просидел в сарае. Кормили скудно – хлеб и жидкий чай без сахара.

На третий день его посадили в грузовик и под охраной доставили в большое село. Как он наивно полагал – в штаб авиадивизии, ведь его документы были у лейтенанта-особиста, где был указан полк.

Однако его привезли в трибунал – военнослужащие не подлежали юрисдикции обычных судов. А дальше – как в тумане, настолько сильным был шок.

Иван не чувствовал за собой никакой вины. Воевал не хуже других, в бою не трусил, нанес врагу существенный урон. А что сбит – так не его в том вина. Где истребительное прикрытие? Да и сбивали в воздушных боях не только советские, но и немецкие самолеты. Войны в воздухе без обоюдных побед и поражений не бывает.

Однако его никто не слушал. Спросили фамилию, имя, звание и тут же вынесли приговор – десять лет лагерей и поражение в правах.

Иван поверить не мог в то, что произошло. Когда конвоиры его уводили, он, обернувшись, крикнул:

– За что? В чем моя вина?

Уже в камере, когда он в горячке задал тот же вопрос сокамернику, тот сказал:

– Товарищ Сталин сказал, что у нас пленных нет, только предатели. Надо было застрелиться.

– Я же в плену не был – ни часа, ни минуты! Меня сбили!

– Уймись. Будешь шуметь и бузотерить, надзиратели тебе кости быстро переломают.

Иван замолчал и уселся в угол на нарах. Мозг отказывался верить в реальность происходящего. И обида была. За что? В чем его вина? В верности воинскому долгу? Если так разбрасываться людьми, воевать некому будет.

Вечером принесли ужин – по половинке селедки, два куска хлеба и чай. Иван уже хотел съесть селедку, но сосед остановил его:

– Не ешь, воды потом не дадут. Жаждой мучиться будешь.

Иван послушался и съел только хлеб, запив его чаем.

Ночью, когда осужденные забылись беспокойным сном, дверь с грохотом отворилась:

– С вещами на выход!

В дверном проеме стояли конвойные.

Осужденных из всех камер выгнали во двор тюрьмы и погнали на железнодорожную станцию. На грузовом пакгаузе, подальше от людей, загнали в два грузовых вагона. На них еще надпись была: «Сорок человек или восемь лошадей». Только в вагон загнали человек шестьдесят, было тесно и душно. Маленькие окна под крышей открыты, но забраны частой решеткой.

Еще при посадке, при свете прожекторов Иван заметил человека с голубыми петлицами. Знаки различия у него были сняты, впрочем – как и у Ивана. В вагоне Иван протолкался к нему:

– Летун?

– Летчик. И ты тоже? Как угораздило?

– Сбили над оккупированной территорией. Выше сказали – в немецком тылу был, стало быть – завербован.

– Сколько дали?

– Десять лет лагерей и поражение в правах.

– Еще легко отделался, могли и к стенке поставить. Меня Алексеем зовут. Старшина Скворцов – бывший, – упавшим голосом добавил он.

– А тебя за что?

– Бытовуха. Три года лагерей. Считаю – повезло. Выпил, политруку морду набил.

– На чем летал?

– На «СБ».

– А я на штурмовиках.

– Да ну? Отчаянный парень!

Алексей выматерился и наклонился к уху Ивана:

– Если таких, как ты, в лагеря, на лесоповал, мы войну проиграем.

Ивану стало горько: а ведь правда в его словах есть.

Паровоз подал сигнал, вагоны дернулись и поехали.

– Эй, у окна? Куда хоть везут?

Из-за духоты у окон люди менялись, уступая место желающим подышать свежим воздухом.

Когда поезд набрал ход, стало легче – вагон продувало сквозняком из окон.

Поезд шел, останавливаясь у каждого полустанка. То встречные воинские эшелоны пропускал, то паровоз набирал воду. Потому средняя скорость движения была невелика.