– Убедиться, что ее нет! А потом искать меня, носом землю рыть, пытать мою маму! Ты нарушил наши законы, ты разрушил нашу страну, Принц!

– Я очень хочу курить.

– Это невозможно.

– Я пленник?

– Да, но не мой.

– Что значит – не твой?! Это не ты приказала какому-то мужику сделать ложный звонок на мой мобильный, чтобы выманить меня в темный подъезд, а потом огреть по затылку, запихать в машину, привезти сюда и посадить в баню? Не ты?! Кстати, у меня пропали ключи, документы и телефон.

– То, что с тобой произошло, не имеет ни малейшего отношения к нашей игре, к твоему предательству, к твоему опозданию, к тому, что ты – Принц.

– Объясни!

– Тебе не больно?

– Нет.

– Не страшно?

– Нет.

– Я приказала вколоть тебе очень хорошее лекарство. Тебя уже допросили.

– Что?

– Ты уже все сказал, что было нужно.

– Что?!!

– Не помнишь?

– Нет!

– Хорошее лекарство!

– Объясни.

– Аривидерчи, Чуча!!!

* * *

– Аривидерчи, Чуча! – три раза успел повторить попугай, пока дверь в комнату медленно открывалась.

Страх вроде бы прихватил Глеба за горло, сбил с ритма сердце, но тут же отступил, оставив место легкому недоумению и непонятной веселости.

«Хорошее было лекарство!»

Инга встала с его колен и без излишней поспешности пересела в кресло напротив.

На пороге стоял молодой коренастый мужик в кожаных джинсах и светлом льняном пиджаке. Это сочетание кожи и льна было таким же нелепым, как и сочетание длинных прядей волос, стянутых сзади в хвост, с грубыми чертами лица.

– Он наврал, – тихо сказал мужик, закрывая за собой дверь. – В его рабочем столе нет ни камней, ни диска.

– Этого быть не может! – Инга резко встала и подошла к мужику. – Не может быть!! Под действием этого лекарства не врут!

– Не врут... – пробормотал Глеб.

Он не понимал ничего.

Ничегошеньки!

Ожившая Инга. Красная комната. Пробитая голова, которая не болит. Хорошее настроение. Дебильный мужик, забывший сменить то ли брюки, то ли пиджак. Какие-то камни! Нужно срочно упасть в обморок. Или умереть. Еще раз умереть – по-настоящему, чтобы не мучили эти смешные кошмары.

– Тебя, мать, надули с лекарством, – с усмешкой сказал мужик Инге. – Подсунули фуфло за бешеное бабло.

– Фуфлозабабло! – заорал попугай. – Баблозафуфло!

– В баню его, – процедила Инга. – В баню, и задать жару!

– Баняжару!!! – не унималась мерзкая птица.

* * *

У двери стояла корзина с белыми розами.

«Флек, – вспомнила Таня. – Подлая собака Флек со своею мамашей. И чего они ко мне привязались?»

После всего, что произошло на даче, глаза у нее были на мокром месте, но не от жалости к себе, не от обиды, а от внезапно поселившейся внутри злости.

Эти розы и этот Флек были очень кстати для этой злости.

Привычно запустив руки в колючие стебли, она достала записку.

«Мадам я надеюсь увидеть вас в наилучшем виде сегодня часиков в восемь вечера в ресторане „Прага“, в Царском зале. Не подведите. Мама погладила мне носки и сунула в карман накрахмаленный белый платочек. Прежде чем порвать и выбросить эту записку имейте в виду что я холост молод красив и платежеспособен. Такие парни не каждый день попадаются».

Таня открыла дверь, прошла на балкон и швырнула цветы вниз вместе с корзиной.

Потом села за стол и красной учительской ручкой расставила запятые.

Потом огляделась.

С этими дурацкими розами она не заметила, что вещи в квартире раскиданы. Не придала значения, что дверь закрыта на один оборот. Не обратила внимания, что пол истоптан чужой грязной обувью!

С распотрошенным шкафом, разворошенной кроватью, разгромленными книжными полками комната имела жалкий, нежилой вид. Она имела такой же вид, как жилище Людмилы Сергеевны Павловской на Шатурской улице.

Таня встала и почему-то на цыпочках пошла на кухню.

Сначала она увидела сорванные с окна розовые занавески. Потом сахар и крупы, высыпанные из банок на пол. Потом разбитые цветочные горшки, горстки земли и фиалки, укоризненно уставившиеся на хозяйку. Потом открытый холодильник, из которого были выброшены все продукты. Продукты тоже валялись на полу, в луже, которая натекла из размороженного холодильника. В той же луже, устремив лакированные носки в потолок, торчали черные мужские ботинки. Шнурок на одном из них был развязан и черным червяком пристроился на сухом участке пола. Он словно торопился удрать с этого страшного мужского ботинка, но не успел и замер под пристальным Таниным взглядом.

Таня наклонилась и заглянула под стол. Там, вытянувшись, лежал седой мужик в хорошем костюме, белой рубашке и галстуке. Он не дышал, не двигался, глаза его были закрыты, и можно было сделать один только вывод – он мертв. Таня подергала его за ботинок, но и ботинок был словно мертвый.

И тогда Афанасьева заорала.

Она орала вовсе не от того, что нашла на своей кухне мертвого мужика в страшных черных ботинках с червяками вместо шнурков. Это была ерунда.

Она кричала потому, что у Глеба есть сын, а она к этому не имеет ни малейшего отношения.

* * *

Татьяна стояла перед мольбертом и рисовала московский дворик.

Картина получалась лубочная – краски намеренно яркие, образы слащавые, детально прописанные.

Татьяна отошла на шаг от мольберта и брезгливо поморщилась. Напрасно она поддалась уговорам Паши нарисовать что-нибудь «красивенькое». Художник не должен себе изменять, даже если у него от голода сводит желудок.

Деньги катастрофически подходили к концу. Продукты было покупать не на что. Болотнинский парень день потратил на то, чтобы найти какую-нибудь «халтурку», но его не взяли даже разгружать фуры с продуктами. Такой неуспех Паша объяснил своей «слишком интеллигентной и непьющей натурой».

– Не монтируюсь я с образом грузчика, – вздохнул он. – Я, конечно, и дальше буду искать работу, но почему бы тебе скоренько не намалевать пейзажик? Я продал бы его на Арбате за баснословные деньги!

– Баснословные?! – засмеялась Татьяна.

– А что, я продавец хоть куда! У нас в Болотном, если ведро смородины продать надо было, мамка всегда меня на базар отправляла!

– Продать картину в Москве, это тебе не ведро смородины в Болотном спихнуть.