Фермор вовсе не собирался превращать город в пепел, и воевал он не с обывателями, в чем его обвиняли, а с армией Фридриха. Поэтому пушки целились не в город, а в гарнизон внутри крепости. Но при беспорядочном обстреле несколько лихих снарядов ловко угодили в пороховой склад, это и послужило причиной пожара.

Князь Оленев как раз успел к этому гигантскому аутодафе и вместе с армией наблюдал за горящим городом. Сердце его содрогнулось. Ничего нет страшнее для человека, чем бунт одной из четырех стихий, будь то землетрясение, наводнение, ураган или пожар. По милости судьбы, он не знал, что внутри этого ада находится Мелитриса. В этот момент она бежала по горящему городу, ведомая Цейхелем и вторым длинноруким господином, которого панически боялась.

Они прибыли в Кистрин в последний день июля и остановились в неприметном, низком, словно в землю вросшем доме. В одной из почти пустой горниц этого дома Мелитриса и провела первую ночь. Хозяин дома был настолько странен, что девушка поначалу сочла его сумасшедшим. Он был совершенно погружен в себя и словно не осознавал, в какое время и в каком месте находится. С приезжими он не общался, относясь к ним с непонятным презрением, даже с брезгливостью, и все что-то бормотал про себя, деловито снуя по дому с книгами под мышкой. Одежда его была неопрятна, в некоторых местах прожжена до самого тела, пахло от него сложно — дымом и лекарствами.

Через два дня они переехали в гостиницу, а утром злосчастного 4 августа Мелитриса вместе со всеми горожанами была взволнована известием о подходе к городу русского войска. Все утро она молилась, ожидание было непереносимым, а потом, хоть и дала себе зарок ничего не спрашивать у ненавистного Цейхеля, не выдержала:

— Что там за стенами города?

— Обычное дело, — хмыкнул тот. — Не вижу причин для беспокойства. — Город в осаде. Не волнуйтесь, сударыня. Мы никогда не отдадим Кистрин. Город великолепно укреплен.

— Отчего же такая паника?

— Это понятно. Жители боятся русских. Казаки и калмыки столь жестоки! Они убивают детей, насилуют женщин…

Мелитриса промолчала, хоть все нутро ее вопило: это подлая ложь! Пять дней общается она с этим типом и все еще не выработала четкую линию поведения. Инстинкт самосохранения подсказывал ей, что лучше всего просто молчать и делать вид, что веришь трескучим заверениям Цейхеля. С той самой минуты, как он без стука ворвался в ее комнату в розовом особняке, а потом силой запихнул в карету, она на разные лады твердила одно и то же: «Вы должны быть довольны. Вы хотели увидеться с Сакромозо? Мы везем вас к нему. Встреча состоится в Кистрине. У нас не было времени вас предупредить, но мы делаем все, как вы хотели».

Стрельба и крики в гостиной розового особняка его словно не касались, он протащил Мелитрису мимо сизой от порохового дыма комнаты, не дав себе труда объяснить, что там происходит, а она не задала никаких вопросов. Теперь надо было жить очень осторожно, на цыпочках.

Мелитриса не могла позволить себе жалеть себя, запрещала бояться, но самый страшный запрет был наложен на мысли о князе Никите. Выражение лица ее должно быть безучастным, никаким… но как это было трудно!

Цейхель исчез, его место занял второй — Миддельфок. Наградили же родители этой смешной фамилией столь отталкивающую личность. Второго она ненавидела и боялась. Он не подыгрывал Цейхелю в его ненатуральной, показной благожелательности, в карете исподтишка показал ей нож — мол, не кричи! — а теперь смотрел на нее подозрительным, настороженным взглядом. Он был необычайно длиннорук, тонкие, как плети, они висели почти до колен, при этом плечи его были широки и мускулисты, и Мелитрисе казалось, что в случае необходимости он достанет ее из любого угла в комнате, а если она выбежит на улицу, страшные эти руки вырастут до нужной длины и ухватят ее, чтобы потом через окно втянуть обратно в комнату.

Сейчас он сидел в углу, громко, хрустко ел яблоко, перемалывая его крепкими челюстями, и неотрывно смотрел на Мелитрису.

Через час Цейхель явился. Он был чрезвычайно взволнован.

— Сейчас я был на крепостной стене. Обстоятельства ухудшились. Колонна русских идет к виноградной горе, а это значит, что они займут выгодные высоты. Артиллерию они разместили на болоте. С высоты их отлично видно. Если русские пушки не провалятся, быть беде. Собирайтесь, — обратился он к Мелитрисе. — Через полчаса мы выезжаем.

— А что, позвольте спросить, мне собирать? Я перед вами уже собранная.

Цейхель поспешил приказать заложить коляску. В этот момент и начался обстрел города калеными ядрами. Сплошной огненный дождь упал на крепость и город. Пожары начались сразу во многих местах, люди бросились тушить их. Скоро жители поняли, что это бесполезно. Надо было спасать имущество и немедленно покидать город — здесь и началась на улицах невообразимая паника. Все стремились к мостам через Одер.

О том, чтобы воспользоваться коляской, не было и речи. Мелитриса со своими спутниками просто влились в людской поток. В руках Цейхеля был большой, плотно набитый баул, который необычайно мешал ему в ходьбе. Они уже не шли, а бежали. Цейхель и Миддельфок словно в клещи зажали Мелитрису, потом длиннорукий отстал, его оттеснила пробирающаяся противу всех правил и самого здравого смысла огромная повозка, груженная клетками с птицей. Куры квохтали, индюки тянули меж прутьев красные морщинистые шеи, а гуси старались перекричать своих римских собратьев, тех, которые, как известно, спасли город. Хозяин повозки стоял на телеге рядом с клетками и надрывным дурным голосом кричал: «Ра-а-ссту-пись!» Но люди физически не могли уступить дорогу повозке, все шли плотно прижатые друг к другу. Плач детей, вопли, мычание коров, которых тащили за собой сердобольные хозяева. Мелитриса почувствовала, как Цейхель цепко взял ее за руку. «Боится потерять, — подумала девушка. — Потеряешь как миленький! Другой возможности у меня не будет. Только бы не застрелили, как давеча служанку… Но вряд ли он решится стрелять в эдакой давке»…

Она не успела додумать мысли о побеге до конца, сзади раздался вопль ужаса и боли. Есть пятая стихия на земле — это люди. Если они скопом сходят с ума, то это страшнее цунами. Стихия эта — толпа, зверь без глаз, без ушей, без милосердия. Закричали те, на кого перевернулась повозка с птицей. Люди метнулись вбок, задние наседали. На Цейхеля навалилась обезумевшая от ужаса толстуха, баул вывалился из его рук, и Мелитриса тут же почувствовала, как он ослабил хватку. Желание спасти баул было подсознательным, ни в коем случае нельзя было выпускать Репнинскую, которую он с таким трудом добыл, но ее уже не было рядом, ее унесла толпа.

Господи, как страшно! Взрыв порохового склада был подобен гневу Божьему, последнему дню творенья. Пожар выл над городом, стрелял в воздух головешками и снопами искр, само небо горело, перечеркнутое сполохами огня и дыма.

Люди кашляли, задыхались. В какой-то момент Мелитрисе показалось, что дышать вообще нечем и следующий глоток дыма приведет к удушью. Но нет, вздохнула и все еще жива, только страшно, угарно, болит голова.

На мосту царила полная неразбериха. Сломанные телами поручни не удерживали толпу. Люди падали в воду, а иные смельчаки, умевшие плавать, прыгали в реку сами. Мелитриса чувствовала себя песчинкой, которую несет ураган. Ей все время хотелось перекреститься, но она правой рукой сжимала крохотный, бисером вышитый кошелек, в котором лежали очки и несколько монет. Поменять руки не было никакой возможности. Когда мост был, наконец, пройден и Мелитриса ступила на землю, то обнаружила, что без остановки шепчет молитвы, и, конечно, по-русски. Она зажала ладонями рот, если бы кто-то в толпе понял, что она русская, ее бы растерзали. Теперь она была спасена… и свободна! Вот только кошелька уже не было в руках, она и не заметила, как обронила его.