– Ты мне, наверное, не поверишь, но я хотел сразу вернуться в Нью-Йорк.

– А чем ты занимался, оставив меня в одиночестве?

Наблюдал за участью женщин, преданных в любви… Что еще он мог сказать? Он мог бы вернуться в Нью-Йорк в любое время, если бы захотел, но он этого не сделал. Чтобы удержать Фудзико, ему надо было хотя бы звонить ей и разговаривать по телефону, но что может быть сложнее, чем дозвониться до женского общежития? Или там постоянно занято, или дозвонишься – но Фудзико нет, а передать ей он ничего толком не мог. Каору и писал-то ей всего три раза: отправил письмо, где кратко рассказывал о событиях в семье, и пару открыток со стихами.

Его стеснительность росла и вскоре переросла в безразличие, сопоставимое с хладнокровием Фудзико. В глубине души он даже ненавидел Фудзико, поставившую любовь под строгий самоконтроль. У него была слабая надежда: если он хоть немного симпатичен ей, то она найдет способ связаться с ним, раз ему пришлось внезапно вернуться в Токио. Но от Фудзико не приходило пламенных писем, и короткие объятия на вокзале Пенн-стейшн в Нью-Йорке стали казаться далеким прошлым. Конечно, Каору не забыл ни этих объятий, ни касания щеки Фудзико. Но мягкие, сладкие воспоминания тут же сменялись тревогой, приводившей Каору в отчаяние. Однажды он испытал наивысшее счастье, а теперь был вынужден столкнуться с неприятием и забвением. Страстно желая новой встречи с Фудзико, он боялся, что будет отвергнут.

– Ты ненавидишь меня?

Фудзико молча кивнула. Но ее ненависть была для него приятнее, чем стандартно-вежливое отношение. Раз ненавидит – значит, ждет чего-то. Он понял, что Фудзико тоже неотступно ждала от него вестей. Выяснилось, что самая важная открытка, в которой Каору вверил свою любовь строкам стихов, к несчастью, до Фудзико не дошла. Неужели даже почта была против них? Теперь Каору раскаивался в своем упрямстве. Он спешил заполнить возникшие пробелы.

– Давай погуляем?

Он жаждал ее, но это было невозможно – слишком много времени прошло с тех пор. Стрелки часов вновь замерли на том мгновении, когда Каору поджидал Фудзико на территории университета в Бостоне.

– Нет. Тебе и без меня, наверное, есть куда пойти.

Пассажиры, входившие в вагон, разделили их, и разговор прервался. На следующей станции Фудзико вышла из поезда, а Каору опять пустился вдогонку за ней. Похоже, Фудзико ненавидела его за что-то такое, о чем он и не догадывался.

– Давай поговорим в спокойной обстановке, – попросил Каору, остановил Фудзико и завел ее в пивную, расположенную в подвале обшарпанного здания. Смех и крики посетителей, сидевших в глубине зала за большим столом, усиливались акустикой каменных стен; приходилось напрягаться, чтобы услышать друг друга, и они старались говорить, используя паузы между взрывами чужого веселья.

– Ты всегда появляешься внезапно, приводишь в смятение и исчезаешь. Типичная для тебя манера поведения, разве не так?

Неужели он действительно привел Фудзико в смятение? Он-то думал, что она никогда не теряет выдержки. Стрелы пылких чувств, выпущенные Каору, нарушили душевное равновесие Фудзико. Суровые упреки, которые она обрушивала на Каору, вопреки ее намерениям приводили его в наилучшее расположение духа.

– Я беспокоился, думал: ты считаешь, я отдалился от тебя.

– Неужели я когда-нибудь давала тебе повод так думать?

Он не мог ответить ни да, ни нет. Может быть, ему удалось разгадать, что скрывалось за непроницаемой маской Фудзико, не выставлявшей своих чувств напоказ?

– Когда ты уехал, я задумалась о своем будущем. Может быть, я ревную тебя к твоей непредсказуемости. Ты ведь будешь болтаться по миру, сколько тебе вздумается. Когда мне захочется побыть с тобой, ты отправишься в какую-нибудь даль, когда привыкну жить без тебя, неожиданно вернешься.

Да, Фудзико рисовала исключительно мрачные картины их будущего.

– Я готов приехать к тебе куда угодно, где бы ты ни была. – Каору забрасывал Фудзико словами, призванными свидетельствовать о его верности, но они звучали так легкомысленно, что ему делалось стыдно. Да и Фудзико уже не верила его словам.

– Это не может продлиться вечно. Ни ты, ни я не знаем, когда отправимся в те края, где не услышишь голос друг друга. Однажды мы поймем, что живем в абсолютно разных мирах. Мы уже начали двигаться в противоположных направлениях. Я не знаю, где ты живешь, и не могу представить себе, что у тебя за жизнь.

Он впервые слышал от Фудзико столь мрачные слова. Даже голос ее звучал глухо, низко.

– Пусть так, но мы возвращаемся в одно и то же прошлое. Пока живо наше обещание.

– Прошлое застывает. А мы движемся. Даже находясь в одном месте, как сейчас, мы видим разные вещи. Произносим одни слова, а понимаем их по-разному. Идем навстречу друг другу, а проходим мимо.

Каору никогда еще не видел Фудзико в таком мрачном настроении; похоже, ее раздражали суждения Каору, и казалось, ее что-то подгоняет. Фудзико заглядывала в будущее на шаг дальше, чем он, и взывала к чему-то. А Каору все еще мечтал забыться в ее объятиях, мечтал о том, чтобы время остановилось. Он тосковал по наивысшему пределу счастья, которое доступно любящим и которого он пока не испытал. Эта тоска делала его нерешительным, и она же заставляла его мысли, подобно перелетным птицам, лететь к Фудзико.

Но Фудзико отвергала сладкие надежды Каору. Она осуждала его, и это было очевидно. В промежутках между непристойным гоготом пивной он пытался донести до нее слова, которые позволили бы ему приблизиться к ее мятущемуся сердцу.

– Я такой же, как и прежде. И ничего не решил по поводу будущего. Все время нахожусь в подвешенном состоянии. Скажи мне, Фудзико, можно ли мне любить тебя? От твоего ответа зависит моя жизнь. Я должен жить ради кого-то, иначе я стану бездельником, который мешает всем.

– И скольких женщин ты обольстил этими песнями?

От неожиданных слов Фудзико Каору потерял дар речи. Неужели, сам того не осознавая, он вел себя предосудительно? Нет. наверняка Фудзико ошибается. Но чем объяснить эту ошибку?

– Должно быть, есть кто-то еще, достойный твоей любви.

Фудзико бежит от себя самой?! Он не представлял, кого она имеет в виду, но испытывал угрызения совести. Между ними встал кто-то третий. И не один. Фудзико уже знала о том, что Андзю любит Каору. Она слышала от Андзю и об оперной певице, и о толпах девиц, вьющихся вокруг него. А еще, хотя Фудзико и не догадывалась об этом, в глубинах подсознания Каору жила его покойная мать. Но сейчас Каору видел только Фудзико, чувствовал только ее.

– Кого же мне любить, кроме той, что сейчас передо мной? – Его голос взорвал внезапно наступившую в пивной тишину, так что его услышали даже за большим столом. Не желая того, он стал центром внимания. Гоготавший громче всех красномордый дядька в пьяном угаре зааплодировал Каору. Фудзико порывалась было что-то сказать, но осеклась и превратилась в печальную статую.