– Идем отсюда.

Фудзико молча встала и вышла на улицу. Пока Каору расплачивался, в его адрес неслись насмешки:

– Не дрейфь, аристократ!

– Смейтесь, пока силы есть, – буркнул Каору и вышел из пивной, но Фудзико нигде не было. «Куда она повернула: направо или налево?» – искал ее спину Каору. Сначала он бросился налево. Каору спешил: если он сейчас не найдет ее, случится непоправимое. Пробежав расстояние, достаточное, чтобы непременно догнать Фудзико, Каору развернулся. Если она шла в противоположном направлении, то получалось, что это Каору убегает от нее. Он побежал еще быстрее, надеясь, что Фудзико остановилась и ждет его…

Каору остался один на Гиндзе, улице, где царит безразличие.

Он стоял, прислонившись спиной к стене здания, и смотрел на грозовые облака, утирая пот со лба. Чувство, что тебя бросили… Каору сейчас на собственном опыте переживал то, что, наверное, переживала Фудзико в Америке. Он ведь тогда тоже молча взял и исчез, не разъясняя причин. Такое исчезновение не могло не обидеть Фудзико. Слишком поздно он это понял. Опьяненный желанием приблизиться к Фудзико, Каору даже не представлял, как она была одинока. Он скрежетал зубами, злясь на себя – не заметившего за бесстрастным лицом Фудзико ее беззащитности. Значит, Фудзико отомстила ему.

Объятия, которыми они обменялись на вокзале Пенн-стейшн в Нью-Йорке, скрепили их договор: желать и стремиться друг к другу. Но этот же договор стал источником страданий.

Боль проникает в тело глубже любого из лекарств. Страдания разрывают сердце человека гораздо сильнее, чем любовное томление. Но в самой глубине сердца Каору скрывалась Фудзико.

Сколько всего времени он потратил на мысли о Фудзико? Не было ни дня, чтобы он не повторял ее имя, мысли о ней были как глоток воды. Иногда он погружался в грезы о Фудзико, когда смотрел какой-нибудь фильм, и переиначивал сюжет на свой лад. Каору общался с придуманным образом Фудзико и поэтому не испытывал страданий. А появись они, любовное томление их бы развеяло. Но жизнь среди иллюзий сделала его нерешительным. Теперь он метался между ненавистью к Фудзико и стыдом перед ней. Иногда ему казалось, что гораздо проще было бы изгнать ее из своих фантазий. Но он не мог замазать ее имя черной краской.

«Подумаешь – никогда не увижу ее; я и не люблю ее больше, и не нужна она мне», – уговаривал себя Каору. Тогда перед ним появлялась белоснежная стена. Он не слышал голоса Андзю, не видел улыбки Ёсино. Будущее без Фудзико казалось листом белой бумаги, на котором ничего не было…

Через три дня после того, как они разминулись, Каору пришло заказное письмо от Фудзико. Он сам только что отправил ей короткое письмо. Даже их мысли, выраженные на бумаге, летели друг другу навстречу, не пересекаясь.

Опасаясь, что Фудзико неправильно поймет его, Каору целых пять раз переписывал письмо. Он убрал все лишнее, кроме:

Хотел бы украсть твое сердце, но мне неизвестно, где оно. Шпион растерян, и в голове у него – пустота.

Он аккуратно переписал это на почтовую бумагу и поспешил бросить в ящик, прежде чем его одолеют сомнения. Вернувшись к себе в комнату, он перечитал текст и, как и предполагал, стал раскаиваться. Его письмо выглядело как насмешка над собой, а Фудзико, наверное, не испытывает к нему ни капли сочувствия.

Вечером того же дня Каору пришло письмо от Фудзико, разминувшееся с его письмом.

Раскаяние еще не угасло в нем, Каору держал в руке письмо, в котором, наверное, говорилось о том, что чувствует Фудзико. Никогда раньше несколько листков бумаги не вызывали у него такой тревоги. В конверте лежал приговор Каору, определявший его будущее, и, чтобы распечатать его, требовалась смелость. Он помылся, выпил пива для храбрости, заперся в своей комнате, сделал глубокий вдох и открыл конверт.

Ты, наверное, сейчас растерян. Я жалею, что мне не удалось объяснить, что я думаю, и раскаиваюсь, что внезапно исчезла. Понимаешь, я почувствовала себя запутавшейся. Мои слова звучат как издевка, и ты, скорее всего, возненавидишь меня.

Я сохранила все твои письма, но я уже не помню, что писала тебе. Мы с тобой изменились, и нам нужно искать новые слова, чтобы достучаться до сердца друг друга.

Ты сказал: «Кого же мне любить, кроме той, что сейчас передо мной?» – и эти слова не дают мне покоя. Я не знала, отвечать тебе на этот вопрос или нет. Мне приятно, что ты меня любишь. Но я еще не привыкла быть любимой. Наверное, и ты тоже. Подтверждением тому – твое безразличие к любви Андзю. Она честно рассказала мне обо всем. О том, что хочет любить тебя, преступив родственные узы брата и сестры. Я не могу не уважать силу ее любви.

Если я скажу: давай останемся добрыми друзьями, это, наверное, несколько огорчит тебя, но, пожалуйста, прости меня. Время, которое мы провели вместе, было столь недолгим, что его можно измерить секундомером. Друзьям, чтобы вместе что-то делать, нет нужды стесняться и бояться друг друга. Конечно, обещание, которое мы дали друг другу в Нью-Йорке, остается в силе. Я не хочу становиться твоим врагом.

Я не прощаюсь, потому что при новой встрече хочу по-дружески общаться с тобой. Я отдаю тебе себя такую, какой была в свое лучшее время.

Фудзико.

Прочитав письмо, Каору сразу положил его обратно в конверт и сунул вглубь стола. В голове у него было пусто, как он и писал в своем письме. Прошел час, он вытащил из стола и перечитал упрятанное в стол послание Фудзико, но от этого его содержание не изменилось. С каждым прочитанным словом ему становилось тяжелее дышать. Жестокое письмо душило в Каору чувства, которые принадлежали только Фудзико. Да еще почерк был ровным, а текст – связным. Что оно могло вызывать, кроме злости и мучений? Может быть, ему надо быть благодарным за то, что она не полностью разрывает отношения, а предлагает остаться друзьями? В письме не было ни капли ревности – железное доказательство того, что Фудзико не потеряла голову от любви к Каору. Или надо не выискивать эти убийственные доказательства, а скромно радоваться тому, что обещание, данное в Нью-Йорке, живо?

Сидеть, закрывшись в комнате наедине с письмом, означало разжигать в себе ненависть к Фудзико. Каору выскочил из комнаты, чтобы убежать и от письма, и от собственной ненависти. Но пока он с бледным лицом бесцельно бродил по улицам, слова Фудзико продолжали преследовать его.

Письмо было ящиком Пандоры. Каким счастливцем он был, когда держал в руках нераспечатанный конверт, надеясь увидеть в нем прощение грехов и сладкое искушение! А открыв конверт, он пришел в полное отчаяние и готов был повеситься из-за того, что лишь несколько часов назад пребывал в радостном ожидании.

Незаметно для себя он оказался перед «стеной плача» в парке. Давно бы пора вырасти из нее, но он снова бессознательно вернулся в детство, на десять лет назад. На «стене плача», когда-то таившей в своей глубине слышные лишь Каору слова утешения и примирения с жизнью, кто-то написал, желая, наверное, похоронить память о девчонке, которая его бросила: