Конечно, трубы не разговаривают. Не могут окликнуть Фудзико по имени. Но голос, рожденный связками Каору, усилившийся в его черепной коробке и грудной клетке, вместе со стихами вылетает вовне. Двигая губами, прерывая дыхание, закручивая язык, раздувая ноздри, он соединяет гласные и согласные звуки, подстраивает мелодию к стихам.

Пение фальцетом вносило в стихи мольбу и страсть, невыразимую обычным голосом.

Каору увлекся совершенствованием своего голоса. Он стремился воспитать в своем теле женщину, не принадлежащую этому миру, вдохнуть в свои голосовые связки душу женщины-призрака. Это чем-то напоминало состязание с Фудзико, иногда оно заставляло его нервничать и торопиться, иногда казалось прекрасной мечтой. Он чувствовал вибрацию в висках от долгожданных высоких нот, и это было для него моментом наивысшего счастья; а допуская фальшивые ноты, не сумев справиться со своим природным голосом, он щелкал языком от досады – словом, он радовался и печалился каждому звуку, каждому вздоху. Ежедневные уроки, стремление обрести идеальный голос – все это служило одной цели: догнать убежавшую от него Фудзико.

Единственное средство, способное расшевелить ее чувства, – голос. Он изменит свой голос и даст жизнь новому Каору, не такому, как прежде. Этот новый Каору догонит Фудзико и начнет с ней все заново. Доведя до совершенства свой капризный фальцет, Каору вновь получит право любить Фудзико.

Фудзико старалась полностью реализовать свой интеллектуальный потенциал на политическом поприще, выполнить свой долг перед будущим. Есть только один способ быть достойным ее: заставить звучать данный ему природой голос максимально красиво. Прирожденный певец, Каору считал это своим долгом.

Даже при идеальных природных данных требуется минимум два года подготовки, – так говорил преподаватель-контртенор, но Каору развил сильнейший фальцет менее чем за год. Ему едва минуло двадцать, когда он добился блестящих результатов. Гарантия еще лет на двадцать, не меньше.

За это время Фудзико успешно сдала экзамены на получение должности в ООН, закончила университет и начала работать в штате Управления Верховного комиссара ООН по делам беженцев, где вечно не хватало сотрудников. Но Фудзико и Каору, даже находясь почти рядом, видели разное. Им следовало бы пристально всмотреться друг в друга или, пройдя мимо, обязательно оглянуться. Чтобы вернуть такие отношения, у Каору осталось только одно средство – петь.

Он составил программу своего концерта из оперных арий Генделя и Глюка, песен Тости и своего родного отца Куродо Ноды, а также включил отрывки из последнего отцовского произведения «Песнь мертвым». Поначалу публика не возлагала особых надежд на никому не известного контртенора, но после второго номера программы, арии Юлия Цезаря, все поняли, что присутствуют при рождении новой звезды. Когда Каору исполнил последнее произведение Куродо Ноды, его встретили шквал аплодисментов и слезы восхищения. Каору трижды спел на бис, но его не отпускали, и он выходил на сцену тринадцать раз. В гримерке толпились фанатки группы, которую он организовал подростком, и университетские однокурсники, к ним присоединились очарованные дивным голосом дамы. Чтобы концерт не провалился из-за полупустого зала, Андзю заблаговременно разослала приглашения знаменитостям, с которыми общалась семья Токива, но, как оказалось, в этом не было необходимости.

Концерт закончился, Каору отдыхал в гримерке, но выглядел он почему-то нерадостно. Андзю поторапливала его, и он принимал букеты, учтиво склонял голову в ответ на нескончаемые потоки похвал, но, казалось, восторги и одобрения вызывали в нем замешательство. Переодевшись, Каору сказал:

– Я там потерял кое-что, – вышел из гримерки – и поминай как звали. Он бросил Андзю, Ёсино Хосокаву, Кумоторияму и Ино, хотя обещал поужинать с ними после концерта, и, видимо, сбежал вместе с тем, что потерял.

Пройдя сквозь кордон девиц, жаждущих посмотреть ему в лицо и дотронуться до него, у выхода из гримерки Каору увидел Фудзико.

– Поздравляю, – сказала она и протянула ему руку.

Он молча улыбнулся, взял ее за руку, вывел на улицу и усадил в ожидавшее такси. Он похитил ее, как и мечтал в перерывах между занятиями вокалом.

– Разве тебе не нужно ехать вместе со всеми? – Фудзико пока и не догадывалась, что ее похитили.

– Поужинай со мной.

– Ну что с тобой поделаешь, – пробормотала Фудзико и улыбнулась в замешательстве.

Он привел Фудзико в ресторан традиционной кухни, где когда-то ужинал втроем с отцом и Ёсино. Время было уже позднее, поэтому им никто не мешал, и они могли спокойно поговорить. Но с губ Каору слетали холодные, чужие слова:

– Спасибо, что не забыла своего обещания.

Хотя концерт закончился, Каору продолжал нервничать, пусть и по другому поводу. Похоже, Фудзико догадалась об этом:

– Ты напряжен, как на сцене.

Так оно и было: Каору поднялся на сцену, видя перед собой одну Фудзико. Результаты занятий вокалом оправдали себя. Безупречно владея новым голосом, он смог блестяще спеть концертную программу и покорить сердца слушателей. Но, вернувшись к своему обычному голосу, он оказался безоружным перед Фудзико. Шансов на победу у него немного, и если он проиграет, Фудзико на самом деле убежит от него в дальние дали.

Он не знал, как похитить ее душу. Концерт был последним средством вернуть Фудзико и в то же время напоминал казино, где шансов на выигрыш было мало, а ставка – найти или потерять Фудзико – высока. Ему нужна была сама Фудзико, а не ее похвалы.

– Поразительный концерт. Я и не представляла, что у тебя может быть такой голос. Даже не знаю, как объяснить… Будто душа умершего человека воскресла и запела, поселившись в твоем теле.

Но Каору ее не слушал. Слова раздражали его, они не могли заполнить трещину, разделившую их сердца. Именно поэтому он пытался разбудить чувства Фудзико звучанием своего голоса. Он помнил, как ради сегодняшнего дня, ради одного мгновения, шлифуя свой фальцет, он ограничивал себя в любых желаниях, а сейчас ему хотелось нарушить все запреты и сжать Фудзико в своих объятиях.

Каору сел так, чтобы ему удобно было любоваться профилем Фудзико, и молча смотрел на нее, а она изредка поворачивалась к нему. Взгляд Каору ничуть не смущал ее, она продолжала сидеть ровно, с достоинством. Скорее Каору пребывал в замешательстве от ее невозмутимости.

Казалось, Фудзико испытывает Каору: удалось ли ему найти в себе духовный стержень, стать достойным ее. Здесь уже не было придуманной старшей сестры, которая пообещала непременно прийти на концерт. Ему нужна была другая Фудзико, не та, которую все любят, не та, которая никому не отказывает в заботе.

Даже той Фудзико, которая заботилась о других, а потом уходила, оставив изящное воспоминание, надо было куда-то возвращаться. Именно из-за того, что ее все любили, Фудзико никогда никому не могла выказывать своего одиночества и ей не с кем было поделиться собственными переживаниями. Каору хотелось быть вместе с ней, обладать ее чувствами, дарить ей блаженство.