— Ненавижу эту войну! — заявила Рилла с горечью, глядя в окно на кленовую рощу в холодном великолепии розового с золотом зимнего заката.

— Тысяча девятьсот четырнадцатый прошел, — сказал доктор Блайт в первый день нового года. — Он начался великолепным рассветом, но кончился кровавым закатом. Что принесет нам тысяча девятьсот пятнадцатый?

— Победу! — сказала Сюзан, на этот раз весьма лаконично.

— Вы действительно верите, Сюзан, что мы выиграем войну? — мрачно спросила мисс Оливер.

Она приехала из Лоубриджа на один день, чтобы повидать Уолтера и девочек, прежде чем они вернутся в Редмонд. Настроение у нее было плохое, она была склонна проявлять цинизм и видеть во всем дурную сторону.

— Верю ли я, что мы выиграем войну? — воскликнула Сюзан. — Нет, мисс Оливер, дорогая, я не верю… я знаю. Мы должны просто положиться на Бога и делать большие пушки.

— Иногда я думаю, что пушки лучше, чем надежда на Бога, — сказала мисс Оливер.

— Нет, нет, дорогая, вы так не думаете. В битве при Марне у германской армии были пушки, разве не так? Но с ними разобралось Провидение. Не забывайте об этом. Просто вспомните, как это было, когда вас одолеют сомнения. Вцепитесь пальцами в ручки вашего кресла, сидите и повторяйте: «Пушки — это хорошо, но Всевышний лучше, и Он на нашей стороне, что бы ни говорил об этом кайзер». Моя кузина София, подобно вам, склонна к унынию. «Ох, и что только мы будем делать, если немцы придут сюда», — причитала она вчера в разговоре со мной. «Хоронить их, — сказала я, не задумываясь. — Места для могил полно». Кузина София сказала, что я легкомысленна, но я не была легкомысленна, мисс Оливер, дорогая, я лишь была спокойна и совершенно уверена в британском флоте и наших канадских парнях.

— Я теперь ужасно не люблю ложиться спать, — сказала миссис Блайт. — Всю жизнь я любила эти веселые, беспечные, великолепные полчаса, когда можно что-нибудь вообразить, перед тем как заснешь. Теперь я по-прежнему воображаю перед сном. Но совсем другое…

— А я, пожалуй, рада, когда приходит время ложиться в постель, — отозвалась мисс Оливер. — Я люблю темноту, потому что могу под ее прикрытием быть собой… не нужно ни улыбаться, ни стараться, чтобы в моих речах звучал оптимизм. Но иногда и мое воображение выходит из-под контроля, и я вижу, как вы… ужасные картины… ужасные годы, которые нам предстоят.

— Я очень рада, что у меня почти нет воображения, — сказала Сюзан. — Чаша сия меня миновала… Вот тут в газете я вижу, что кронпринц снова убит. Как вы думаете, есть надежда, что на этот раз он останется мертв? И я также вижу, что Вудро Вильсон[50]собирается писать очередную ноту. Интересно, — заключила Сюзан с горькой иронией, которая в последнее время всегда звучала в ее словах, когда ей случалось упомянуть о несчастном американском президенте, — жив ли школьный учитель этого человека?

В январе Джимсу исполнилось пять месяцев, и Рилла отпраздновала эту дату тем, что перестала его пеленать.

— Он весит четырнадцать фунтов[51], — объявила она, сияя от гордости. — Ровно столько, сколько должен, согласно Моргану, весить в пять месяцев.

Никто уже не сомневался, что Джимс становится очень привлекательным малышом. Его щечки стали округлыми, упругими и розовыми, его глаза — большими и яркими; на крошечных ручках появились ямочки у основания каждого пальчика. У него даже начали расти волосики, к невыразимому облегчению Риллы. Бледно-золотой пушок, появившийся на всей его головке, был отчетливо заметен при подходящем освещении. Он был хорошим младенцем, обычно спавшим и переваривавшим пищу именно так, как предписывал Морган. Иногда он улыбался, но никогда не смеялся, несмотря на все старания вызвать у него смех. Это также тревожило Риллу, так как Морган утверждал, что младенцы обычно громко смеются начиная с третьего месяца жизни и до пятого. Джимсу было пять месяцев, а он не проявлял никакого желания смеяться. Почему? Было ли это отклонение от нормы?

Однажды вечером Рилла поздно вернулась домой с собрания, на котором гленских юношей призывали записываться добровольцами. Она выступала на этом собрании с чтением патриотических стихов. Прежде Рилла неохотно соглашалась декламировать на публике. Она боялась зашепелявить; этот давний дефект речи давал о себе знать, когда она нервничала. Когда ее попросили выступить на собрании в Верхнем Глене, она сначала отказалась, но затем начала тревожиться. Не было ли это проявлением трусости? Что подумал бы Джем, если бы узнал о ее отказе? Промучившись сомнениями два дня, Рилла позвонила по телефону председателю Патриотического общества и сказала, что выступит. И она выступила, и несколько раз зашепелявила, и потом пролежала большую часть ночи без сна в муках уязвленного самолюбия. Затем, два дня спустя, она снова декламировала, на этот раз в Харбор-Хед. За этим последовали выступления в Лоубридже и на другой стороне гавани, и она смирилась с тем, что иногда язык плохо произносит некоторые звуки. Казалось, никто, кроме нее самой, не обращал на это внимания. Ведь она была такой искренней и обаятельной, и глаза ее так сияли! Не один юноша записался добровольцем именно потому, что глаза Риллы, казалось, смотрели прямо на него, когда она с жаром требовала ответа на вопрос, может ли быть более прекрасная смерть, чем гибель в битве за «могилы своих отцов и за храмы своих богов»[52], или уверяла своих слушателей дрожащим от волнения голосом в том, что «славы час один ценней безвестности веков»[53]. Даже флегматичный Миллер Дуглас так воодушевился на одном из этих собраний, что Мэри Ванс потребовалось не меньше часа, чтобы его вразумить. Мэри Ванс с горечью сказала тогда, что Рилла Блайт только на словах переживает из-за ухода Джема на фронт, а иначе не стала бы убеждать братьев и друзей других девушек записываться добровольцами.

В этот вечер Рилла чувствовала себя усталой и замерзшей, так что она с радостью юркнула в свою теплую постель и уютно устроилась под одеялами, хотя, как обычно, с грустью задумалась, каково приходится сейчас Джему и Джерри. Она как раз начала согреваться и засыпать, когда Джимс неожиданно заплакал… и продолжал плакать… Рилла свернулась в постели клубочком, твердо решив, что даст ему пореветь. В свое оправдание она могла сослаться на Моргана. Джимсу было тепло, удобно… плакал он не от боли… и его животик был настолько полон, насколько это было полезно для его здоровья. В таких обстоятельствах суетиться вокруг него было бы простым потаканием его капризам, а потакать им она не собиралась. Он может плакать, пока не устанет и не заснет снова.