— Да что ж это там? С цепи кто-то сорвался, что ли? — ахнула кузина София.

— Должно быть, Хайд окончательно взбесился, — пробормотала Сюзан. — Я всегда этого ждала.

На крыльцо через заднюю дверь гостиной выскочила Рилла и спросила:

— Что случилось?

— Я не в состоянии ответить на твой вопрос, но явно причина всего — эта твоя одержимая дьяволом зверюга, — сказала Сюзан. — Не приближайся к нему, по крайней мере. Я открою дверь и загляну. Ну вот, снова посуда бьется вдребезги. Я всегда говорила, что, по моему глубокому убеждению, в нем сидит дьявол.

Сюзан открыла дверь и заглянула. Пол был усыпан осколками битой посуды, так как, похоже, трагедия произошла в буфете, на длинных полках которого стояли в образцовом порядке сверкающие чистотой глиняные и фаянсовые миски, использовавшиеся для приготовления еды. По кухне метался обезумевший кот с головой, застрявшей в старой консервной банке из-под лосося. С визгом и гневными воплями он носился, ничего не видя, от стенки к стенке, то отчаянно колотя банкой обо все, что попадалось на его пути, то тщетно пытаясь лапами стащить ее с головы. Зрелище было таким забавным, что Рилла скорчилась от смеха. Сюзан взглянула на нее с упреком.

— Не вижу ничего смешного. Это животное разбило большую голубую миску твоей мамаши, которую она привезла с собой из Зеленых Мезонинов, когда вышла замуж. Но сейчас следует в первую очередь подумать о том, как снять эту жестянку с головы Хайда.

— Ни в коем случае не трогай его! — воскликнула кузина София. — Запри кухню и пошли за Альбертом.

— Не в моих привычках посылать за Альбертом, когда в доме неприятности, — высокомерно заявила Сюзан. — Это животное мучается, и, каково бы ни было мое мнение о нем, для меня невыносимо видеть его страдающим от боли. Держись подальше, Рилла, ради маленького Китченера, а я попробую что-нибудь сделать.

Сюзан, схватив старый плащ доктора, бесстрашно прошествовала в кухню и, после безумной погони и нескольких неудачных бросков и прыжков, ухитрилась накинуть плащ на кота и консервную банку. Затем она принялась перерезать жестянку консервным ножом, в то время как Рилла держала извивающееся животное, завернутое в плащ. Ничего подобного воплям Дока во время этой процедуры никогда не слышали в Инглсайде. Кот, когда его освободили, был в ужасном негодовании и ярости. Очевидно, он считал, что все это было подстроено нарочно, чтобы его унизить. Вместо того чтобы выразить благодарность, он бросил на Сюзан злобный взгляд и кинулся прочь из кухни, чтобы найти убежище в густых зарослях живой изгороди, где провел остаток дня. Сюзан с мрачным видом выметала из кухни битую посуду.

— Большего разгрома не смогли бы учинить здесь даже полчища германцев, — сказала она с горечью. — До чего дожили! Порядочная женщина не может покинуть на несколько минут свою кухню без того, чтобы какой-нибудь дьявол в образе кота с консервной банкой на голове не принялся бы в этой кухне буянить.

Октябрь прошел, и потянулись унылые дни ноября и декабря. Мир сотрясался от грома сражений; Антверпен пал…[40]Турция объявила войну…[41]храбрая маленькая Сербия собралась с силами и нанесла смертельный удар своему притеснителю[42], а за тысячи миль от них, в тихом, окруженном холмами Глене св. Марии приходящие каждый день газетные сообщения заставляли каждое сердце то биться надеждой, то замирать от страха.

— Несколько месяцев назад, — сказала мисс Оливер, — мы обсуждали новости Глена св. Марии. Теперь мы говорим о военной тактике и дипломатической интриге.

Было только одно великое событие каждого дня — приход почты. Даже Сюзан признавала, что с той минуты, когда повозка почтальона загромыхает на маленьком мосту между станцией и деревней, и до тех пор, пока газеты не будут принесены домой и прочитаны, она не может работать как следует.

— Мне тогда приходится брать свое вязание, миссис докторша, дорогая, и прилежно вязать, пока не придут газеты. Только когда я увижу заголовки — неважно, хорошие они или плохие, — я успокаиваюсь и способна снова заниматься своим делом. Это большое неудобство, что газеты привозят именно тогда, когда надо готовить обед, и, на мой взгляд, правительство могло бы более разумно организовать работу почты. Но наступление на Кале провалилось[43]— а я была совершенно уверена, что это произойдет, — так что в этом году кайзер не будет пировать на Рождество в Лондоне. Ну, сегодня я должна пошевеливаться: надо упаковать рождественский пирог для маленького Джема. Благословенный мальчик съест его с удовольствием, если только не утонет в грязи до того времени.

Джем находился в лагере на равнине Солсбери[44]и, несмотря на осеннюю грязь, писал веселые, бодрые письма. Уолтер оставался в Редмонде, и его письма к Рилле были отнюдь не радостными. Вскрывая каждое из них, она содрогалась от страха: оно могло принести известие, что Уолтер записался добровольцем. То, что он чувствовал себя несчастным, заставляло страдать и ее. Ей хотелось обнять его и утешить, как она сделала это в тот памятный день в Долине Радуг. Она ненавидела каждого, кто заставлял Уолтера испытывать душевные муки.

— Он все-таки пойдет на фронт, — печально пробормотала она однажды, когда сидела одна в Долине Радуг, читая его письмо, — он все-таки пойдет… а если он пойдет, я этого просто не перенесу.

Уолтер написал, что кто-то прислал ему конверт, в котором лежало белое перо[45].

«Я заслужил это, Рилла. Я почувствовал, что мне следовало бы приколоть его на грудь и носить… открыто объявляя всему Редмонду, что я действительно трус и понимаю это. Мальчики моего возраста уходят в армию… уходят. Каждый день двое или трое записываются добровольцами. Иногда я почти решаюсь сделать то же самое… а затем вижу себя, вонзающего штык в другого человека… мужа, жениха или сына какой-нибудь женщины… может быть, отца маленьких детей… я вижу себя, лежащего в одиночестве, растерзанного и искалеченного, измученного жаждой, на холодном мокром поле, окруженного мертвыми и умирающими… и я знаю, что никогда не смогу решиться. У меня не хватает духу даже думать об этом. Как же смогу я не дрогнуть, когда это станет реальностью? Порой я жалею, что вообще родился на свет. Жизнь всегда казалась мне такой красивой… а теперь она отвратительна. Рилла-моя-Рилла, если бы не твои письма… твои милые, занимательные, веселые, забавные, комичные, полные надежды письма… думаю, я бы окончательно пал духом. А также письма Уны! Уна действительно молодец, правда? Под всей ее девичьей застенчивостью и печальной задумчивостью чувствуешь удивительное благородство и стойкость. Она не обладает твоим даром писать послания, способные вызвать веселый смех, но есть в ее письмах нечто… не знаю что… заставляющее меня чувствовать — по меньшей мере пока я их читаю, — что я мог бы даже пойти на фронт. Не то чтобы она хоть словом обмолвилась об этом… или намекнула, что мне следует так поступить… она не такая. Это просто моральная сила, которой веет от этих писем… индивидуальность, проявленная в них. И все же я не могу стать солдатом. Твой брат оказался трусом».