– Неудивительно, что замок с такой долгой историей стал прибежищем для многих и многих призраков, – подхватывает мама.

К сожалению, их голоса раздаются не из светлого и свободного от привидений двора, а снизу, от подземных темниц.

Словно чувствуя, что я оробела, Финдли слегка подталкивает меня в ту сторону. Вскоре мы натыкаемся на родителей, которые стоят в тесной камере. Для съемки их осветили так, чтобы неровные тени падали на них сквозь решетку.

– Вот в этих самых камерах держали военнопленных, – говорит мама. – Если приглядеться, можно увидеть их полные отчаяния послания, нацарапанные на стенах. Но это, разумеется, не единственное, что от них осталось.

Я отчетливо слышу глухой стук, будто кто-то ударяет кулаком о решетку.

Никто кроме меня этого не замечает.

Я хватаюсь за фотоаппарат.

– Снято! – кричит оператор.

Мама видит Финдли, потом замечает меня и улыбается.

– Кэссиди!

– А вот и наша девочка, – говорит папа. – Молодец, Финдли, здорово, что вытащил ее из дома.

– Это не составило труда, – заявляет Финдли, переглянувшись со мной. – Мне кажется, она непоседа.

– Ты пропустила подземелья Южного Моста! – говорит мама, обнимая меня. Я притворяюсь огорченной, хотя на самом деле чувствую облегчение.

А еще большее облегчение охватывает меня, когда съемка заканчивается, мы выбираемся из темницы и оказываемся во дворе, на открытом воздухе. Телевизионщики обсуждают следующую съемку в казематах замка, но я замедляю шаг. Не от страха, нет, а потому, что снова слышу прекрасную, чарующую музыку.

– Это просто волынщик, – говорит Джейкоб. И оказывается прав. Там, впереди, человек в шотландском килте стоит на зубчатой стене, и инструмент в его руках негромко плачет.

В этом музыканте нет ничего необычного, но почему меня охватывает такое странное чувство? Может, я зря так переживаю? Так иногда говорит мне мама. Ищу чудовищ в шкафу. Тени во мраке. Наверное, я до сих пор на взводе после встречи с тем человеком в доме. Вся эта история с развоплощением призрака меня потрясла.

Острые ощущения, признаюсь.

Папа оглядывается, стоя в дверях.

– Кэсс! Не отставай!

– Я догоню, – и я киваю на указатель в сторону туалета. Я скрываюсь внутри, а Джейкоб остается ждать снаружи. Я закрываю объектив крышкой, убираю фотоаппарат в футляр, умываюсь холодной водой. Немного успокоившись, со вздохом вешаю на шею фотоаппарат и выхожу.

Но Джейкоба нет.

Джейкоб? – зову я сперва мысленно, а потом вслух.

– Джейкоб!

Ответа нет.

Как же так, он снова исчез. Но он не мог, не должен был, после всего, что случилось утром!

Снова звучит волынка, ее мелодия теперь похожа на колыбельную.

До меня доносится голос Джейкоба, но будто издалека.

– Кэссиди…

Я кручу головой, озираюсь. Где ты?

Почему я его не вижу? Почему его голос звучит так тихо?

Вдруг до меня доходит. Вуаль.

Но почему он перешел ее без меня?

Я иду к тебе! – и я хватаюсь за серую завесу.

Не на… – начинает он, но голос резко обрывается, а я уже отдергиваю ткань, переходя из одного мира в другой.

Ледяная вода, онемевшая от холода кожа, в легких нет воздуха – и переход завершен.

Глазам хватает доли секунды, чтобы привыкнуть к потускневшему серому миру и свету в моей груди.

К тому, что вместо туристов меня окружают призраки солдат, марширующих на плацу во дворе замка.

К перепуганному лицу Джейкоба, которое мелькает передо мной, в потом кто-то утягивает его внутрь, в темницу.

Думать некогда, надо действовать.

Мне даже в голову не приходит бежать прочь. Я должна следовать за моим другом.

– Джейкоб! – кричу я и кидаюсь следом.

Потом я очень, очень пожалею об этом. О том, что действовала без плана. О том, что не сняла с объектива крышечку. О том, что просто бросилась бежать.

Но в тот момент я думаю только о том, что Джейкоба надо спасать.

Я вбегаю в сумрачный подвал.

Тесные камеры сейчас не пустуют.

За решетками люди в лохмотьях, но мне не до них. В дальней клетке я вижу Джейкоба, он лежит на сыром каменном полу, и какие-то дети, их с полдюжины, не дают ему подняться.

Двое из них богато одеты и выглядят так, будто сошли со старинной картины, третий – настоящий оборванец. У остальных одежда более современная, а некоторых вообще можно было бы принять за ребят из моей школы. Единственное, что у них всех общего – синюшная бледность и то, что они нападают на Джейкоба.

Они затыкают ему рот и коленями придавливают руки к полу. Один мальчишка, подернутый инеем, уселся ему на грудь, а остальные пытаются удержать Джейкоба, не дают ему встать.

– Отвалите от него! – приказываю я, вбегая в клетку.

Джейкобу удается крикнуть:

– Беги! – но я не могу, не стану убегать, я не брошу его.

– А ну, убрали руки от моего друга! – рычу я, поднимая фотоаппарат. Но линза закрыта, а когда я хочу снять колпачок, меня хватают за руку и чей-то голос шепчет в самое ухо:

– Прости, милая. Они слушаются только меня.

Пальцы на моей руке сжимаются крепче, заставляют меня повернуться в другую сторону. Сначала я вижу только красное пятно – ее плащ. Потом различаю тусклый блеск черных кудрей, белую кожу, алые губы, изогнутые в ласковой улыбке.

– Здравствуй, дорогая, – нежно воркует Женщина-Ворон. Я знаю, что надо бороться, вырываться, но не могу. Ее пальцы сжимают мне руку, глаза смотрят прямо в мои, ее голос – как музыка у меня в ушах.

– Вы… – бормочу я, но не могу собрать разлетающиеся мысли.

Другой рукой она приподнимает мой подбородок и склоняется ко мне.

– Ах, сколько света, сколько тепла…

– Кэссиди! – отчаянно выкрикивает Джейкоб, и я прихожу в себя, но поздно.

У меня на глазах Женщина-Ворон начинает изменяться.

Ее плащ взвивается, словно от сильного порыва ветра, пальцы становятся острыми, как когти. Улыбка становится жестокой. Она вонзает когти прямо мне в грудь.

Холод, смертельный холод охватывает меня, и это хуже, чем было на дне реки. Кажется, что ее ледяные пальцы стиснули мое сердце.

Я не могу вздохнуть, не могу говорить, ничего не могу сделать – только смотрю, как Ворон достает из моей груди ленту бело-голубого света. Это мой свет. Моя жизнь.

Она без труда вытягивает ее из моей груди.