– Он не хотел ей навредить.

– Но навредил. Хотел он этого или нет, но он причинил боль животному. Он не понимает, насколько силен. К тому же он подросток. Просто подумай, насколько опасно такое сочетание.

Мама была права. Я это видела своими глазами. Если мимо Оза проходила девушка – особенно светловолосая, с большой грудью, – у него по лицу разливалось откровенное любовное томление, страстное желание, явное стремление прикоснуться, и от этого мне делалось не по себе.

– Я буду за ним смотреть, – говорил папа.

– Ты не можешь смотреть за ним постоянно.

В их приглушенных голосах слышалось раздражение. Такими были все их ссоры: злые, гневные реплики хлестали и стегали, наполняя дом напряжением, которое через несколько дней стихало и сменялось оглушающей тишиной. Тишина была ничуть не лучше ссор.

Мама не знает о том, что мы с папой как-то раз возили Оза в Коста-Месу посмотреть на один из таких интернатов. Но мы даже до входной двери не добрались. Оз лишь мельком взглянул на обитателей интерната – те гуляли по дорожкам, валялись на газонах, что-то бухтели себе под нос – и психанул. Папа догнал его на парковке, иначе он выбежал бы прямо на дорогу.

Мы ни о чем не сказали маме, но папа окончательно исключил для себя такой вариант. И я тоже. Оз – часть нашей семьи, и в таком месте ему нечего было делать.

– Он с Обри? – спрашивает папа без особого беспокойства в голосе.

В крайнем случае за Озом всегда присматривали Хлоя или Обри – пока тот был под действием успокоительных вроде бенадрила.

Мама, слегка качнувшись, хватается за поручень кровати, чтобы не упасть. Папа поворачивает голову. Мама открывает рот, чтобы что-то сказать, но не может произнести ни звука. В конце концов она мотает головой, опускает глаза.

Я смотрю, как меняется выражение папиного лица: от сомнения к недоумению, от недоумения к тревоге, снова и снова.

– Я ушла за помощью, – бормочет мама. – Он пошел меня искать.

– Ты его бросила? – говорит папа, и ужас, который он испытывает, уступает место чему-то совершенно иному.

Лицо заливает краска, черты словно сминаются под властью такой ярости, что я больше не могу на него смотреть. Я сбегаю, бросив их одних. Меня не оставляет один-единственный вопрос: что мы такого сделали, чтобы заслужить эти муки?

Мы вернулись. Сегодня утром папу с Хлоей на машине скорой помощи перевезли в Миссионерскую больницу – ближайшую к нашему дому. Я смотрю, как мама входит в нашу пустую гостиную. Бинго шагает рядом с ней. При виде Бинго я испытываю невероятную радость. Мне просто не верится, что он выжил и остался невредим. Все последнее время за ним присматривали Обри с Беном, и, судя по тому, как круглится его живот, Бен его ужасно разбаловал.

Дома стоит непривычная тишина – как будто мы ошиблись адресом. В гостиной царит бардак после сборов, которые мы вели уже целых тринадцать дней назад. Посреди комнаты разбросаны открытые коробки, в которых хранится наша лыжная одежда. У лестницы валяется мой школьный рюкзак. Пластмассовые солдатики Оза выстроились на полу, готовясь к атаке. К дивану привалились Хлоины высокие ботинки на шнуровке.

Я гляжу на ботинки и вспоминаю, как в последнюю минуту она все же решила сменить их на старые зимние сапоги на войлочной подкладке. Кто знает, может, это решение спасло ей жизнь.

Мама пробирается через весь этот бардак, пошатываясь поднимается по лестнице, идет в свою комнату. Стаскивает одежду, в которой прожила последние десять дней, бросает ее в мусорный пакет и забирается в душ. Она стоит под ним, пока не заканчивается горячая вода. Надев толстый мягкий халат, она натирает кремом растрескавшиеся ладони, спускается вниз, наливает себе бокал вина. Затем еще один. После третьего бокала она поднимается обратно по лестнице, сворачивается клубком в постели и почти отключается.

Завтра мои похороны.

Я и не знала, что пользовалась такой популярностью. Я оглядываю толпу скорбящих. Все скамьи заняты, боковые проходы забиты до отказа. Церковь переполнена: здесь собралась почти вся моя школа – родители, учителя, ученики, – сотни соседей, члены всех спортивных команд, в которых я успела поиграть за последний десяток лет, и всевозможные члены семьи со всех концов света. Я знакома примерно с половиной присутствующих, а хорошо знаю меньше четверти.

К счастью, гроб выбрали закрытый. Я больше не могу смотреть на свое замерзшее мертвое тело и не хочу, чтобы его видел кто-то еще. Вид у меня сейчас не самый привлекательный. Еще я рада, что здесь нет ни папы, ни Хлои. Им бы точно не захотелось быть центром внимания на таком многолюдном сборище, скорбеть на глазах у толпы. Мама тоже не хочет здесь находиться. Она сидит на передней скамье между Обри и Беном и не спускает глаз с моего гроба, а все собравшиеся смотрят на нее, оценивая, насколько хорошо она держится.

В ее глазах ни слезинки, на лице не читается ровным счетом ничего. Она не станет рыдать – не здесь, не перед всеми, кто сегодня пришел в церковь. Только я одна знаю, что утром она безудержно плакала от страшного, безграничного горя, плакала так, что я думала, она потеряет сознание. Она изо всех сил вцепилась в простыни, и казалось, что они не выдержат и порвутся. Но об этом здесь никто не знает. Всем, кто пришел сегодня в церковь, мама кажется неподвижной, бесстрастной ледяной королевой, которая, не меняясь в лице, ждет начала погребальной службы. Ждет, пока ей пора будет приступить к немыслимой задаче – похоронам собственного ребенка.

Она не мигая смотрит на подсолнухи, лежащие на полированной крышке гроба: это мои любимые цветы, мама распорядилась, чтобы букеты для похорон составили только из них. Я горжусь тем, что она вспомнила про подсолнухи. Мне бы хотелось сказать ей, что я их вижу. Мне приятно, что она выбрала именно их.

Я замечаю дядю Боба и Натали. Тетя Карен не пришла: наверное, иначе ей – или маме, или им обеим – было бы слишком тяжело, но точного ответа я не знаю. В любом случае меня это злит, и я решаю, что с этого момента она мне больше не тетя. А еще решаю, что дядя Боб мне не дядя. Я мертва. Я имею полное право так думать.

Мо появляется одной из последних. Все оборачиваются и смотрят, как ее отец везет ее в инвалидном кресле по центральному проходу к пустому месту в первом ряду, с жадным, нездоровым любопытством разглядывают ее забинтованные ладони и ступни. После службы она вернется в больницу. Ее выпишут только через неделю. Ее лицо – маска, как и мамино, но маска Мо изображает идеальную в нынешних обстоятельствах смиренную скорбь. Мо похожа на раненую принцессу. Сердца всех, кто сейчас смотрит на нее, принадлежат ей одной.

Ее чары не властны только над Бобом. Минуя его, Мо чуть поворачивается в его сторону. Они встречаются глазами, по ее лицу пробегает почти незаметная тень, и Боб отводит взгляд.

Чарли стоит на балконе. На нем темно-красный свитер с ромбами, черный галстук и черный пиджак. Он кажется мне очень красивым и очень грустным. Я встаю рядом с ним. Мне приятно от мысли о том, что я могу к нему приблизиться.