перемен — всегда поток крайностей, особенно в идеях. В конце 1980-х крайность «слева» — возврат директивной экономики, крайность «справа» — рыночный фундаментализм.

Во второй половине 1980-х напрашивалась, кричала о себе идея «золотой середины». Это двухсекторная экономика, в которой, опережая всех, нарастает частный сектор, прежде всего аграрный, больше товаров и услуг для населения («накормить и насытить»), а госпредприятия сбывают свою продукцию (ту, что сделана сверх плана) на рынке, потихоньку врастая в коммерцию и размывая госсобственность. Коммерческие банки возникали бы с отставанием от событий в реальном секторе (а не наоборот, как это было). Почему? Нужен какой-то остров стабильности (расчеты, кредиты, процент, валютный курс и т. п.) в изменяемой экономике.

Если бы линия «золотой середины» победила в 1986–1988 гг., политическая и экономическая реальность могла быть совершенно другой.

Крайности, как и раньше в истории России, взяли верх. Победил рыночный фундаментализм. Мы сбросили с обрыва большую универсальную экономику (вместо ее осторожного преобразования) и получили на выходе сырьевую, огосударствленную экономику, на 70–90 % зависящую от импортных технологий, с огромными пустыми продуктовыми нишами, заполненными импортом, настроенную на постоянный вывоз людей и капитала.

Треть века, из крайности в крайность — к экономике вертикалей. Ну что за жизнь!

Двоевластие

Нет ничего хуже во время реформ, чем возникновение параллельных центров силы. Это хорошо показали февраль и октябрь 1917 г. И это же подтверждено со всей очевидностью в 1988–1991 гг. Как только двоевластие начинает набирать силу — деструкция и распад неизбежны.

Выучить уроки

Все это легко говорить, будучи свидетелем, а не участником событий. Или же после 30-летнего пути трансформаций, когда набирается и свой, и чужой опыт. Поэтому учить эти «уроки» нужно с глубоким уважением к тем, кто во второй половине 1980-х, находясь во власти, ввязался в уникальное, новое дело — в попытку изменить дирижистское общество, административную экономику, имевшую 70-летнюю традицию. До этого Россия веками была жестко централизованным государством. Все это при тотальном отсутствии международного опыта (Китай был еще не в счет).

Те, кто вступил на путь реформ, сталкивались с неизвестностью. Они испытывали всю тяжесть личной, исторической ответственности (для большинства из нас она была бы невыносима). И еще — они конфликтовали с устоявшимися с детства догмами, страхом и непредсказуемостью, если речь идет о личной судьбе.

Мог ли выжить Советский Союз?

Ответ, пусть сто раз дискуссионный: да, конечно! Мог бы выжить и даже развиваться, если бы его трансформация началась с того, чтобы «накормить народ», резко повысить его благосостояние, осторожно высвобождая рыночные силы на земле и в отраслях, производящих предметы потребления. Если бы проводились только популярные реформы, повышающие качество жизни, а все изменения вертикалей (идеология, власть) шли бы с лагом во времени.

Мы этот урок выучили? Никто не знает. Время покажет.

Что еще почитать

У автора.

• Миркин Я. Правила неосторожного обращения с государством. М.: АСТ, 2020. С. 10–13, 80–99, 129, 130–133, 219–253.

• Миркин Я. Уроки перехода // Горбачев. Урок свободы. М.: Весь мир, 2021. С. 210–214.

В. Кандинский

Часть IV

Под стрессами. Личные истории

Предугадывай

Пророки, прорицатели, прогнозисты

П. Клее

Всегда, во все времена в России находились люди, пытавшиеся предугадать, что будет впереди. Они же умоляли, кричали, предупреждали, потому что им казалось — да что там казалось, они были уверены, — что впереди времена темные, не хлебные, что хаос и сумятица подбираются к стране.

Чаще всего они были правы, родом из тех, что нутром чуют, или даже из тех, что пытаются вопрос изучить и предсказать, твердо, логически, что впереди беда. И чаще всего — а, скорее всего, всегда, — голоса их были совершенно ни к чему: для тех, кто наверху, эти голоса были совершенно незначащими, и жизнь шла так, как она была должна — скорее, не должна — идти.

Что ж, хотя бы вспомнить кого-то из них, потому что в России они не переводятся, и всегда найдется какой-то человек, который заламывает руки и кричит: «Что же вы делаете? Куда вы идете? И разве вы не видите?».

Но нет, они — «не видите», неизменно ввергая Россию в горечь и смуту.

1902. Умолять. Толстой[253]

Каждый хотел бы говорить с властями на равных, добиваясь лучшего для родины. Только немногим это удавалось. Нужно иметь мужество, чтобы встать один на один с государством, но не для того чтобы ломать его насилием, а чтобы мирным словом, проповедью пытаться изменить его пути, достучаться до разума властей предержащих. И что получить в ответ? Насилие? Глухое недовольство? Отторжение от карьеры? Смешок? Да, конечно. Но хуже всего — глухое молчание.

В 1902 г. Николай II передал графу Льву Николаевичу Толстому словесное сообщение, что государь прочел его письмо, но «никому показывать не будет», тем самым давая понять, что оно оставлено как без последствий, так и без какого-либо обсуждения — или осуждения — со стороны высших властей.[254] Глухое молчание — таким был ответ. А что хотел Толстой? Чего он пытался добиться своими письмами, раз за разом? И кем он себя возомнил?

Не было еще в России никаких революций, было только брожение, нелепые мечты, были эксцессы, но все еще можно было остановить. Граф Толстой взял себе привычку учить царей. Письмо за письмом в начале 1900-х обращался к Николаю II. И сейчас-то его страшно читать.

«Треть России находится в положении усиленной охраны, т. е. вне закона. Армия полицейских, явных и тайных, все увеличивается и увеличивается. Тюрьмы, места ссылки и каторги переполнены, сверх сотен тысяч уголовных, политическими, к которым теперь причисляют и рабочих. Цензура дошла до нелепости запрещений, до которых она не доходила в худшее время 1840-х. Религиозные гонения никогда не были столь часты и жестоки, как теперь… Везде в городах и фабричных центрах сосредоточены войска и высылаются с боевыми патронами против народа. Во многих местах уже были братоубийственные кровопролития и везде готовятся, и неизбежно будут, новые и еще более жестокие…

И причина всего этого, до очевидности ясная, одна: та, что помощники Ваши уверяют Вас, что, останавливая всякое движение жизни в народе, они этим обеспечивают благоденствие этого народа и Ваше спокойствие и безопасность.

Но ведь скорее можно остановить течение реки, чем установленное Богом всегдашнее движение вперед человечества».[255]

И еще Толстой писал, адресуясь императору: «были братоубийственные кровопролития