Княжич с удивлением признал голос Лысого. Изумили его даже не слова Никиты, а то, с какою искренней печалью они были сказаны. Не размыкая век, он тихо прошептал:

– Не бойтесь, не помру. Мне, пока Елену не увидел, помирать никак нельзя.

– Митяй, да он, никак, в себя приходит, – радостно воскликнул Лысый и принялся тереть Ивану виски изрядно смоченной вином тряпицей, приговаривая: – Иван Андреевич, надежа наша, очнись.

Раньше величал по отчеству Ивана только Сашка Ярославец. «Может, я уж на том свете, просто Сашку с Никитой перепутал», – подумал есаул и открыл глаза.

Увидав склоненные над ним счастливо-ошалелые лица Разгуляя и Лысого, он все так же тихо, но уже внятно спросил:

– Как там, на дворе, снег еще не выпал?

– Да нет, поутру даже солнышко светило, это к вечеру стало холодать, – ответил Разгуляй. Тряхнув лихою головой, словно отгоняя наваждение, хорунжий бросился к двери.

– Эй, казаки, атаман очнулся, ходи сюда!

В тот же миг в горнице уже толпилась добрая половина хоперцев. Остальные под предводительством Луня отправились ловить Рябого, а Никишка, всего лишь несколько минут назад собиравшийся хоронить Ивана, как обычно, уверенно вещал:

– Я же говорил, одыбается. Заговоренный, он и есть заговоренный, это вам не абы что, а самая что ни на есть божья благодать.

– Хватит языком чесать. То пел за упокой, теперь запел во здравие, – оборвал его Разгуляй. – Волоки-ка лучше Бешененка, будем суд над ним вершить.

Возразить Никита не посмел и безропотно отправился исполнять приказ хорунжего. Вскоре на пороге появился юный злоумышленник. Вид его был жалок – левое ухо надорвано пулей, губы разбиты в кровь, а на тонкой шее болталась веревочная петля. Получив от Лысого пинок под зад, Максимка пролетел через всю горницу и повалился на колени возле Ванькиной постели. Однако, несмотря на связанные руки, проворно встал, смело взглянув в лицо чуть не убитого им человека. Много кой-чего увидел Княжич в раскосых по-татарски, но по-русски широких мальчишеских глазах. Была в них и тоскливая покорность судьбе, и даже запоздалое раскаяние, не было лишь страха за свою загубленную жизнь.

– Ты б, вражина, хоть покаялся, – строго изрек Разгуляй.

– Покаяться-то можно, только ни ему, – кивнул на есаула казачонок, – ни мне легче от этого не станет. Да и ты без покаяний моих как-нибудь проживешь.

– Молодец – Максимка, не в пример отцу, достойно держится, – подумал есаул, припоминая свою последнюю встречу с Бешеным, и искаженный страхом лик воровского атамана.

Впрочем, его друг хорунжий имел на этот счет совсем иное мнение. Угрожающе промолвив:

– Ах вот даже как, – Митька положил ладонь на рукоять пистоли и спросил: – Пристрелить его или по обычаю, в мешке утопим?

Еле приподнявшись, – Княжич несогласно покачал головой.

– Зачем так парня измордовали? Он же, вроде, сам во всем признался?

– А куда ему деваться было? Ухо пулей прострелено, в его доме мы колчан нашли, что у Рябого на стене висел, и стрелы в нем точь-в-точь такие же, – хорунжий поднял с полу срезанный Иваном наконечник. – Тут признаний особенных не надобно, так все ясно.

Разгуляй был шибко зол, и не столько на сопляка Максимку, сколь на воров, вдохновивших мальца на подлость.

– Твари подколодные. Не казаки – отребье чертово. Пока мы со шляхтой воевали, а Кольцо с Паном да Барбошей супротив царя бунтовали, эта шелуха поганая решила под шумок станицу к рукам прибрать!

А потому, услышав Княжичев приказ «Развяжи его», он матерно ругнулся, но перечить раненому другу не стал и одним взмахом засапожного кинжала разрезал путы на тонких мальчишеских руках.

– Тебя, кажется, Максимом звать? – спросил Иван. Бешененок не сказал ни слова, лишь кивнул в ответ. – Ступай домой да подумай на досуге, как дальше жить и с кем дружить. За отца захочешь расквитаться – приходи. От ответа уходить я не привык. Но знай, мы с ним в честном поединке бились и чего мне стоило Захара срубить – все знают.

– Это верно, – в один голос подтвердили казаки. Бешеный с Кольцо считались лучшими бойцами на Дону и, когда восемнадцатилетний есаул Ванька Княжич бросил вызов прославленному атаману, большинство станичников уже заранее сочли его покойником.

– А теперь уходи, – устало вымолвил Иван, повалившись на постель.

Максимка изумленно раскрыл рот, еще не веря до конца, что получил прощение. В чувство отрока привел все тот же Разгуляй.

– Чего губы развесил? Сказано тебе – катись отсель, – злобно рыкнул он. Затем, ухватив Максимку за воротник, отвесил ему такого пинка, против которого Никишкин показался парню просто ласковым шлепком. Отлетев обратно к двери, Бешененок распахнул ее своею дерзкой головой и покатился с крыльца.

– Шибко добрым ты стал, Иван, того гляди, Игната перещеголяешь, – сварливо пробурчал хорунжий.

Княжич снова приподнялся, окинув сотоварищей печальным взглядом, он сказал:

– Доброта тут вовсе ни при чем. Только, братцы, не вам и уж тем более не мне судить Максима, в этом деле бог ему судья.

– Поступай, как знаешь, на то ты атаман, – с недовольством в голосе согласился Митька, но по выражению его лица, как и лиц остальных хоперцев, Княжич догадался, что в глубине души все одобряют его поступок.

Воцарившееся молчание нарушил Лысый.

– И вы ступайте по домам, станичники. Неча атамана зря тревожить. Ему сейчас скорее поправляться надо, а покой да сон от раны – первое средство.

Попрощавшись с предводителем кто поклоном, кто рукопожатием, казаки стали расходиться. Митька было вознамерился остаться, но Никита и его стал выпроваживать.

– Ты что расселся? Все, что хорошего мог сделать, уже сделал, а теперь с тебя одна лишь суета. Нашел время, судилище устраивать, до завтрева не мог обождать.

– А что тянуть-то? – чуток оторопев от напора Лысого, растерянно спросил Разгуляй.

– Чего тянуть? – язвительно переспросил Никита. – Человек едва глаза открыл, а ты лезешь со всякой чепухой. Ничего б с Максимкой не подеялось, каб еще ночку в конячьем стойле просидел, разве что ума чуток набрался.

– А ты сам сидел когда-нибудь в застенке?

– Да нет, не доводилось, как-то миловал господь.

– А вот мне доводилось, – тяжело вздохнул Митяй и с виноватою усмешкою добавил: – Казаку неволя, братцы, хуже, чем петля.

Как ни чудно, но, будучи отважным воином и развеселым пьяницей-гулякой, хорунжий, подобно Новосильцеву, принадлежал к той самой редкостной породе людей, умеющих болеть душой за ближнего. Вот и сейчас, несмотря на то, что первым пришел на помощь Княжичу, услышав его выстрел, он чувствовал себя в ответе за приключившуюся с другом беду, а потому не стал перечить Лысому и, понурив голову, направился к выходу.