— Девушка как ты может заработать. Я не могу.

— Ты можешь заработать, продавая девушек друзьям.

— Как сама хочешь. Найдешь потом, цена уже будет другая.

Мбвала встал и ушел.

Алина поднялась, взяла стакан и налила себе кипятку из огромного самовара.

Выпила два стакана.

Грудь медленно начала вздуваться. О Господи. Надо ехать сцеживаться. Сил нет. Утром не поела ничего, Сергей этот спит в кухне… Надо будет уносить к себе на утро стакан молока и бутерброд делать, что ли…

Вещи, конечно, можно вернуть. Но это будет такой скандал! Да и теперь, после того как грязнуля Фаина таскала ее вещи, нельзя их надевать.

Все. С университетом покончено. Может быть, потом… через два года… Когда этот выпуск уйдет… Можно будет восстановиться.

Мимо шла староста курса Надька Семенова.

— О, Речкина! Ты! Пришла? Привет!

— Привет.

— А ты что такая? Плакала?

— Как видишь. Надь, купи мне супу и хлеба, а? Я тебе отдам. Фаина меня обворовала, забрала все мои деньги и вещи.

— Да? Но ты знаешь, что у тебя неприятности? Погоди. Сейчас.

Семенова пошла, встала в очередь, выбила что-то и принесла на подносе суп, котлету с пюре и компот.

— Ешь.

— Семенова, ты гений. Я тебе отдам вдвое!

— Глупая, что ли? Отдашь вот ровно столько.

Протянула чек. Алина его спрятала в сумку и накинулась на еду.

— Ну так вот, — продолжала Семенова, — тебя отчисляют за непосещаемость.

— А разве ты не… Мне Фаина сказала, что ты меня не отмечала…

— Почему. Тебя же не было почти два месяца.

— А мне Фаина сказала… Что она с тобой поговорила…

— Так. Речкина. Кто это со мной мог о таких вещах говорить? Я же свирепая. Срочно представь справки, бюллетень, ясно? Тебе полагается получить ведь по декрету. Из бухгалтерии интересовались. У тебя ребенок умер?

— Откуда ты знаешь?

— Да все давно знают.

— Надо же. Он умер только два дня назад…

— И ходи, ходи на лекции! Сейчас очень строго!

— У меня ведь декрет! Я же писала заявление об академическом отпуске!

— А. Ну это меняет дело. Куда ты писала?

— Я положила в письмо на имя Фаины, она должна была отнести.

— Ты знаешь, по-моему, никто этого заявления не видел. Пиши прямо сейчас мне. Я отнесу.

— У меня нет ничего…

Семенова порылась в своем портфеле:

— Вот тебе листок. Пиши. Декану филологического факультета…

Алина, однако, решила все узнать:

— Скажи, Надя, а вот Фаина сказала, что она даже платила тебе по полстипендии в месяц, чтобы ты меня не отмечала как отсутствующую. И я теперь ей должна стипуху целую.

— Да откуда она это взяла? Ну, каждый меряет эту жизнь по себе. Фаина есть Фаина. Пиши.

— А ты что, знаешь, кто такая Фаина?

— Она теперь у нас сумасшедшая со справкой. Ночь не спит, пьет и все такое, у нее там нечто творится, потом она не может встать утром, не может ходить на лекции, теперь единственный, кто ей мог дать освобождение, оказался психиатр. Она уже третий месяц на бюллетене. Уйдет в академку.

— Господи… А я смотрю, что это она лежит курит во время лекций. А на что она живет?

— По-моему, Фаина связалась с Мбвалой. У нее постоянно гости. Опустилась. Пьет. Дружинники к ней ходят, но она же псих со справкой. Ей все можно.

— Да… Это у нее потрясение после смерти ребенка.

— Вполне может быть… Так! А он разве умер? Она же говорит всем, что он живет у ее матери и болеет. Что ей надо туда деньги посылать… Вот это да…

— А ты что, не знала? Она все не шла после сессии к ребенку, все тянула, а когда все-таки поехала в дом малютки, а ей там сказали, что он уже полтора месяца как умер, и не будут же они его держать на льду, отдали в крематорий.

— При этом Волков ей платит алименты… Ну хорошо, пиши заявление. Это не университет, это паноптикум какой-то. Террариум.

— И она только что меня избила и обчистила мою сумку. Ни копейки не оставила.

— Принесешь бюллетени, получишь две стипендии. Но через месяц, учти. Обязательно принеси! Это основание, документы, для стипендии. Чтобы тебя не отчислили. Ты же отличница, Речкина! Ты что! Тебя же в аспирантуру предлагают. Нас с тобой. А ты вдруг исчезла. То ли родила, то ли продала ребенка… Ты что!

— Это все зависть, Надя. Нормальная человеческая зависть.

— Пиши. Декану филологического факультета… Так. От Речкиной Алины… Как ты по отчеству? Васильевны… Студентки четвертого курса…Так. Заявление. Потом сама отнесешь в деканат, ясно? Своими руками. Ни на кого это не перекладывай. Нас ждет наука и многострадальный старослав.

Ясными глазками отличницы Семенова, часто моргая сквозь густые ресницы, смотрела на Алину, как смотрело бы на нее собственное светлое будущее — прозаически, беспощадно и озабоченно.

Алина вошла в гастроном самообслуживания. Встала в очередь за сосисками. Выстояла. Попросила полтора кило. Ей взвесили, налепили ценник на пакет. Продралась через очередь обратно. Опять встала в хвост. Выстояла новую очередь. Взвесила еще три штучки. Зашла за какую-то дверь, сунула полтора кило под шубу, под свитер. Стало жутко холодно, сосиски-то ледяные. Поискала, нашла старую газету. Подложила под сосиски. А то молоко пропадет. У них в палате лежала опытная мамочка, говорила, если грудь вздувает, единственное средство лед. Тогда молоко уйдет.

Распределила сосиски на газете равномерно.

Встала в огромную очередь в кассу на выход. Выстояла. У кассирши был совершенно измочаленный вид, затравленный взор и пунцовые щеки, поскольку по причине выброшенных в продажу сосисок набежало народу как на пожар.

И только что был скандал. Кто-то пошел без очереди.

— Ой… — запричитала Алина у кассы, поглядев в сумочку. — Ой… Ой люди… Ой, что такое…

И она начала озираться по сторонам, готовая завизжать.

— Кошелек! Ой, люди!

— Оплачивать будем? — спросила кассирша нейтральным голосом.

— Я студентка! Только родила! Что же это такое!

— Оплачивайте, гражданка! — Тем же тоном сказала кассирша. — Задерживаете!

Алина вертела головой.

— Ой! — выдохнула она. — Ой.

Схватилась рукой за сосиски, спрятанные на груди.

Сзади недовольно сказали:

— Что такое! Не задерживайте!