– Кре… крематорий! – рыдал Стив, вставая. – Не может быть… не могла она этого хотеть… как же, как же…

Дэн Блумингдейл поднял шляпу, которая упала на пол, и водрузил ее обратно на голову Стива:

– И все же, мой мальчик, это именно то, чего она хотела! Взгляни сюда – вот же она, ее последняя воля, надиктованная перед смертью и заверенная у нотариуса! Она сама так пожелала, чтобы ее тело кремировали!

Стив широко разинул глаза и рот, но не издал ни звука. Солдаты подняли сундук в багажный вагон. Он проводил его безжизненным взглядом и уставился себе под ноги.

Прозвучал гудок, люди стали занимать места, схлынув с платформы. Солдаты, так и оставшиеся на перроне, медленно потопали прочь. Поезд отправлялся.

Ян Олислагерс подошел к Стиву, взял его за руку:

– Пойдем, дружище, пойдем же!

Он отбуксировал его в зал ожидания, заказал кофе. Стив не притронулся к нему.

– Давай вернемся назад, – сказал наконец фламандец.

Стив, качнув головой, произнес – тихо и спокойно:

– Нет, герр, больше я на кладбище ни ногой.

– Куда же ты пойдешь? – удивился Олислагерс.

– Не знаю, – бросил Стив.

– Может, нам с тобой уехать? – спросил фламандец. – Ты да я – уедем отсюда вместе в какое-нибудь другое место…

Ян не стал дожидаться ответа. Он вернулся на кладбище, собрал свои вещи и вещи Стива – вышло два маленьких чемодана; вернулся в город – и обнаружил, что могильщик так и ждет его на том же месте, на вокзале.

– Она предала меня! – пробормотал он. – Отступница…

Он повторял эти слова, как будто ничему другому не было места в его мозгу.

Ян Олислагерс купил билеты на десятичасовой поезд. Он заставил Стива немного поесть, поднес чашку ко рту и накормил его, точно ребенка.

– Отступница, – нашептывал Стив, – отступница.

Они забрались в поезд. Ян Олислагерс сказал:

– Мы едем в Чикаго. Позже – в Балтимор. А там…

– Предала меня… отступница, – бормотал Стив.

Фламандец очень устал: по его подсчетам, прошло уже тридцать часов с тех пор, как он в последний раз спал. Он откинулся назад и задремал, изредка встряхиваясь и глядя на сгорбленную фигуру своего друга, повторяющего одно и то же слово. Когда он наконец заснул очень глубоким сном, в его ушах все еще звенело: от-ступ-ни-ца…

Кондуктор разбудил его, встряхнув за плечо.

– Чикаго! – сообщил он. – Выходите, сэр!

– А где же Стив? – спросил Ян, только сев. – Где мой товарищ?

– Уже сошел! – сказал кондуктор. – На станции… гм… – Он не запомнил, какая это была станция, но дело было четыре часа назад… или, может быть, пять…

Ян Олислагерс огляделся – чемоданчик Стива тоже исчез. Он забрал его с собой.

Больше фламандец никогда не видел этого странного человека.

Великая любовь

Сдается мне, нет на свете человека без своего особого дурачества, ибо мы все скроены на один лад, и по своей груше я хорошо примечаю, когда созрели другие.

Г. Я. К. фон Гриммельсгаузен.

«Симплиций Симплициссимус»

Три года Хаген Диркс сиял, как яркая звезда на музыкальном небосклоне, по обе стороны Атлантики. Три года тряслись Ауершулеры, Эльманы, Хейфиц, Розен и Зидель; да и сам Фриц Крейслер почувствовал на своих горячих висках холодный ветерок от взмахов крыльев этого орла. Однако он лишь усмехался и говорил: «Лишь один был до меня, и лишь один будет после меня; и это – Диркс».

Он был там три года, а после исчез.

Он был не то чтобы уж очень юным скрипачом, как почти все остальные выпускники консерватории, способные заполнить концертные залы и взять публику штурмом. В пору громкого успеха ему было уже тридцать пять лет, и тридцать восемь – когда он оставил это поприще.

На самом деле он впервые выступал на публике в восемнадцать лет. Тогда это был, конечно, не провал, но и полным успехом это выступление нельзя было назвать. Потом он много лет играл повсюду, его имя было довольно известно. Однако он всегда оставался во втором ряду.

Потом началась война, и он ушел в солдаты. После войны снова играл, но все было по-прежнему: он так и не выбился наверх из второго класса.

Пожилой богатый господин, давший ему образование, был абонентом различных пресс-бюро и сумел пригласить для обсуждения серьезных критиков. Даже удивительно, как эти господа противоречили друг другу, хотя в одном придерживались единого мнения, а именно – в том, что музыканту чего-то недоставало. Только что именно это было – в этом критики не находили единодушия. На одном концерте его сказочная техника получила высокую оценку, но сильной личностью, способной заразить музыкой толпу, Хаген Диркс не предстал. В другой вечер его персона впечатлила всех, а вот техника оставляла желать лучшего. Разные качества перевешивали то в один раз, то в другой, и весы никак не могли обрести равновесие.

Старик, страстный любитель и большой знаток музыки, вынужден был признать, что критики оказались правы, причем все они. В чрезвычайно противоречивых обсуждениях преимуществ его протеже он настолько растерялся, что решил в один прекрасный день их перепроверить, и ради этого целый год путешествовал повсюду с молодым музыкантом и посещал каждый из его концертов. Результат на самом деле был таким же, как и писали газеты: каждый раз чего-то не хватало. Сегодня – одного, завтра – другого, но полного, большого, чистого удовольствия от искусства ему не дал ни один из концертов. Он хорошо знал, что его протеже, в мастерство которого он до сих пор так верил, был не просто одарен, а одарен в таком изобилии, что выпадает человеку лишь раз в сто лет. Тем не менее он никак не мог это объединить; всегда то одно, то другое оставалось в неподвластном ему – как и самому музыканту – дефиците. Он считал, что с годами равновесие придет само собой, но шли годы, и становилось не лучше, а только хуже. После войны эти постоянно меняющиеся недостатки стали прямо-таки пугающим явлением.

И вот однажды октябрьским вечером в Вене у Хагена Диркса внезапно случился огромный успех – он был велик, он демонстрировал недосягаемое искусство без остатка. И так происходило с тех пор каждый вечер, где бы он ни играл. Его приглашали в другие страны – в Испанию, в Голландию, в Скандинавию. Он стал первым немецким музыкантом, которого повторно пригласили в Лондон, а сразу после этого получил рекордную сумму гонорара в Америке. Его знали все, а те, кто хоть немного любил музыку, непременно ходили послушать его в те годы. В этот период музыкант был