На общем «аэродроме» под стеклом рядами сидели жуки-бомбардиры, способные выстреливать в противника струей горячих химикатов, вылетающих из орудийного сопла на конце брюшка. Безопасные, пока хранятся отдельно, самовоспламеняющиеся химикаты соединяются в особой железе, выдавая порцию взрывчатого вещества, сходную с нервно-паралитическим газом. Мастер защиты и вооружений, бомбардир вращает свое артиллерийское приспособление и прицельно поражает врага, стреляя обжигающим ядом со скоростью двадцать шесть миль в час, причем не ровной струей, а быстрыми орудийными залпами. Благодаря неудаче, постигшей Чарльза Дарвина, Тененбаум знал, что бомбардир выбрасывает жгучую жидкость (Дарвин оказался настолько безрассудным, что сунул одного жука в рот, пока ловил двух других). Однако секретная химическая лаборатория насекомого была обнаружена только спустя много лет после войны Томасом Эйшнером, сыном химика (которому Гитлер приказал извлекать золото из морской воды) и матери-еврейки, писавшей картины в духе экспрессионистов. Семья бежала в Испанию, оттуда в Уганду, затем переехала в Соединенные Штаты, где Томас стал энтомологом и открыл, что реактивная струя жука-бомбардира странным образом похожа на силовую установку, которую Вернер фон Браун и Вальтер Дорнбергер разработали в Пенемюнде для двадцати девяти тысяч немецких ракет «Фау-1». Жуки-бомбардиры стреляют негромко, а вот пульсирующий воздушно-реактивный двигатель «Фау-1» жужжал на высоте трех тысяч футов так, что наводил ужас на горожан, когда ракеты проносились над головой со скоростью триста пятьдесят миль в час. Но только пауза в этом характерном жужжании означала смерть, потому что, когда ракета достигала цели, двигатели внезапно смолкали, и в наступившей затем тревожной тишине снаряд падал на землю, неся боеголовку в 1870 фунтов. Британцы прозвали их «муравьиными львами», таким образом сделав полный оборот и вернувшись к оружию жуков-бомбардиров.

Изумление, отражавшееся на лице Циглера, пока он с восхищением разглядывал одну коробочку за другой, развеяло все сомнения Антонины по поводу его мотивов, потому что «увидев красоту жуков и бабочек, он позабыл обо всем на свете»[43]. Как завороженный, Циглер переходил от ряда к ряду, лаская взглядом отдельные экземпляры, делая смотр вооруженным и закованным в доспехи легионам.

– Wunderbar! Wunderbar![44] – повторял он шепотом. – Вот это коллекция! Сколько же в нее вложено трудов!

Наконец он вернулся в настоящее, к Жабинским, к своему настоящему делу.

– Значит… доктор спрашивал, не навестите ли вы его. Вероятно, я мог бы помочь, однако… – Он покраснел и смутился. Слова Циглера завершились опасной и выжидательной паузой. Хотя он не рискнул продолжить предложение, Антонина с Яном прекрасно поняли, что он имеет в виду нечто слишком деликатное, чтобы говорить об этом вслух. Ян тут же ответил, как было бы прекрасно, если бы он мог поехать в гетто вместе с Циглером и повидаться с доктором Тененбаумом.

– Мне необходимо срочно проконсультироваться с Тененбаумом, – пояснил Ян деловым тоном, – чтобы понять, как лучше всего уберечь коробки с насекомыми от плесени.

Затем, чтобы развеять все подозрения, Ян показал Циглеру свой официальный пропуск в гетто от департамента парков, дав понять, что единственная услуга, о которой он просит, – это поехать вместе с Циглером на его лимузине, – ничего незаконного. Все еще под впечатлением от уникальной коллекции, которую только что он посмотрел, твердо намеренный сохранить ее для следующих поколений, Циглер согласился, и они уехали.

Антонина знала, почему Ян захотел поехать с Циглером: большинство ворот гетто бдительно охранялись немецкими часовыми с внешней стороны и еврейской полицией – с внутренней. Время от времени ворота открывались, чтобы пропустить кого-нибудь, кто ехал по официальным делам, но пропуски стоили дорого и раздобыть их было непросто, обычно для этого требовались связи и взятки. По счастливому стечению обстоятельств конторское здание на углу Лесной и Железной улиц, где помещалось трудовое бюро Циглера, являлось частью позорной стены гетто.

Эта высотой в двадцать футов десятимильная стена с битым стеклом и колючей проволокой поверху, возведенная бесплатным еврейским трудом, шла зигзагами, перекрывая некоторые улицы, рассекая другие вдоль, образуя неожиданные тупики. «Создание, существование и уничтожение гетто требовали некоего извращенного городского планирования, – пишет Филип Боэм в предисловии к книге Гринберга „Слова, которые нас переживут. Свидетельства очевидцев из Варшавского гетто“, – потому что проект по уничтожению был наложен на реальный мир, со школами и игровыми площадками, церквями и синагогами, больницами, ресторанами, гостиницами, театрами, кафе и автобусными остановками. На эти локусы городской жизни… Живые улицы превратились в места казней; больницы стали местами, где выносили смертный приговор; кладбища оказались спасительными авеню… Во время немецкой оккупации каждый в Варшаве стал топографом. В особенности евреям – и внутри гетто, и за его пределами – было необходимо знать, на каких улицах „спокойно“, где проводят облавы, как использовать канализацию, чтобы оказаться на арийской стороне».

Внешний мир можно было мельком увидеть через трещины в стене – там играли дети, домохозяйки спешили домой с тяжелыми сумками. Наблюдать в замочную скважину жизнь, шедшую снаружи, было мучением, и, поддавшись порыву вдохновения, Музей Варшавского восстания (открыт в 2004 году) включил в экспозицию кирпичную стену с видом на другую сторону: посетители через отверстия могут наблюдать повседневную жизнь внутри гетто благодаря сохранившимся архивным пленкам.

Сначала ворот было двадцать две штуки, затем тринадцать и под конец их осталось только четыре – своим стилем они напоминали о загоне для скота, нагоняли жуть и были так не похожи на кованые, с изящным орнаментом ворота Варшавы. Мосты были переброшены не через реку, а через арийские улицы. Среди солдат, патрулирующих периметр гетто, были и выродки – они охотились на детей, которые осмеливались пролезать в дыры в кладке, чтобы выпросить или купить еду на арийской стороне. Поскольку только дети и могли протиснуться в узкие щели, из них сложился отряд дерзких контрабандистов и торговцев, которые ежедневно рисковали жизнью, будучи добытчиками в семье. Джек Кляйман, бойкий малыш из гетто, уцелевший, потому что постоянно промышлял контрабандой, вспоминает одного страшного немецкого майора, которого дети прозвали Франкенштейном:

«Франкенштейн был низкий, с толстыми ногами, противный. Он любил охоту, но, как я предполагаю, охотиться на животных ему наскучило, и он решил, что стрелять еврейских детей куда более веселое времяпрепровождение. Чем младше дети, тем больше ему нравилось их убивать.

Он патрулировал улицы на джипе, установив на капот пулемет. Когда дети перелезали через стену, Франкенштейн со своим помощником оказывались тут как тут на своей смертоносной машине. За рулем всегда сидел кто-нибудь другой, поэтому Франкенштейн знай строчил из пулемета.