Однажды в марте в зоопарк пришла бригада рабочих с пилами и топорами, они принялись обрубать ветки на деревьях, выворачивать цветочные клумбы, декоративные кустарники и взлелеянные Антониной розовые кусты у главных ворот. Жабинские кричали, умоляли, пытались подкупить, пригрозить, но все было напрасно. По-видимому, нацисты приказали расчистить территорию в зоопарке от цветов и прочих растений, потому что это были всего-навсего славянские сорняки, которые лучше использовать как удобрение для здоровых германских культур. Иммигранты, как правило, стараются воссоздать на новом месте что-либо из родной культуры (особенно по части кухни); однако, как поняла Антонина, политика Lebensraum[38] затрагивала не только людей, но и немецких животных и растения. Через евгенику нацисты намеревались стереть с лица земли польские гены, вырвать корни, уничтожить плоды и клубни, заменить местные семена своими, чего она и опасалась еще годом ранее, после капитуляции Варшавы. Вероятно, нацисты полагали, что суперсолдатам необходима суперъеда, которая, по мнению их биологов, может произрастать только из «чистых» семян. Нацистам, жаждавшим собственной мифологии, ботаники и биологии, в которых растения и животные демонстрировали бы древнюю породу, лишенную примеси азиатской или восточной крови, приходилось начинать с чистого листа, замещая тысячи польских крестьян и так называемые польские и еврейские хлеба и скот германскими эквивалентами.

По счастливому стечению обстоятельств в выходные в зоопарк приехал немец Людвиг Лейст, который был назначен президентом Варшавы[39] и являлся страстным любителем зоопарков; он привез с собой жену и дочь и попросил бывшего директора провести для них экскурсию, чтобы они могли представить себе, каким был зоопарк до войны. Прогуливаясь с ними по территории, Ян рассказывал о микроклимате Варшавского зоопарка и сравнивал его с Берлинским, Мангеймским, Гамбургским, Хагенбекским, а также с зоопарками других городов, к большому удовольствию Лейста. Затем Ян повел гостей в уничтоженный розарий у главных ворот, где большие прекрасные кусты, выдернутые кое-как, лежали со сломанными ветками, как жертвы войны. Жена и дочь Лейста принялись возмущаться такому поруганию красоты, а сам Лейст рассвирепел.

– Это что такое? – спросил он.

– Я тут ни при чем, – спокойно ответил Ян, вложив в голос как раз нужную долю скорби и негодования. После чего рассказал об уничтожении свинофермы и о том, что немецкая компания по выращиванию лекарственных растений арендовала зоопарк у директора скотобоен.

– Как же вы это допустили? – с яростью спросил Лейст.

– Какая жалость, – печалилась его жена, – я так люблю розы!

– А меня никто не спрашивал. – Ян сдержанным тоном извинился перед супругой Лейста, подчеркнув, что, поскольку это не его вина, все случилось из-за попустительства ее мужа.

Жена удостоила Лейста тяжелым взглядом, и тот сердито запротестовал:

– Я об этом ничего не знал!

Покидая зоопарк, он приказал Яну явиться в его кабинет на следующее утро в десять, чтобы побеседовать с польским вице-президентом Варшавы Юлианом Кульским, которому придется объясниться по поводу этого скандала. Когда на следующий день трое мужчин собрались в кабинете, стало ясно, что Кульский тоже ничего не знал об этом проекте, и президент Лейст немедленно аннулировал договор об аренде, пообещал наказать нарушителей и спросил у Кульского совета, как продуктивнее использовать зоопарк, не разрушая его. В отличие от Лейста, Ян знал, что Кульский связан с подпольем, и, когда Кульский предложил устроить общественный огород с индивидуальными наделами, Ян улыбнулся, довольный планом, который служил сразу двум целям: дешево накормить местных жителей и представить нацистов правителями, которые радеют о народе. Небольшие участки не испортят зоопарка, а влияние Кульского усилится. Лейст одобрил идею, и Ян еще раз сменил должность: директор зоопарка, управляющий свинофермой и вот теперь – учредитель общественного огорода. Из-за этой работы Яна приписали к департаменту варшавских парков и садов, и у него появился новый допуск в гетто, на этот раз для инспектирования тамошней флоры и садовых участков. По правде говоря, в гетто почти не было растительности, только несколько деревьев у церкви на Лесной улице, и уж точно не было никаких парков и садов, но Ян хватался за любой предлог, чтобы навестить друзей и «поддержать их дух, провезти контрабандой еду и газеты»[40].

В прежние времена Антонина иногда бывала вместе с Яном в гостях у знаменитого энтомолога доктора Шимона Тененбаума, его жены Лони, которая была зубным врачом, и их дочери Ирены. В детстве Ян с Шимоном вместе учились, были друзьями, оба с энтузиазмом ползали по канавам, заглядывая под камни, – Шимон уже тогда обожал всяких жуков. Его божеством, профессией и манией сделался жук-скарабей. Став взрослым, Шимон принялся путешествовать по миру, в свободное время составляя коллекцию, и к моменту опубликования пятитомного исследования жуков Балеарских островов он уже вошел в ряды ведущих энтомологов мира. На протяжении учебного года он директорствовал в еврейской гимназии, а на летних каникулах собирал редкие виды в Беловежской пуще, где жуков было великое множество и в каждом пустом бревне могли скрываться свои крошечные Помпеи. Ян тоже любил жуков, однажды даже руководил исследовательской работой по изучению крупных тараканов.

А Шимон и в гетто продолжал писать статьи и собирать насекомых, насаживая свою добычу на булавки и помещая в коричневые деревянные коробки со стеклянными крышками. Когда евреям приказали переселяться в гетто, Шимон задумался, как сберечь громадную драгоценную коллекцию, и попросил Яна спрятать ее на вилле. К счастью, в 1939 году, когда зоопарк обшарили эсэсовцы и забрали порядка двухсот ценных книг, микроскопы и прочее оборудование, каким-то чудом они не заметили коллекцию Тененбаума, включавшую полмиллиона экспонатов.

За время войны Жабинские и Тененбаумы стали близкими друзьями, которых крепко связала катастрофа их повседневной жизни. Война не только разделяет людей, рассуждала Антонина в своих мемуарах, она также укрепляет дружеские связи и усиливает романтические чувства, любое рукопожатие открывало двери или меняло судьбу. Совершенно случайно, благодаря этой дружбе с Тененбаумами, они познакомились с человеком, который, не подозревая того, очень помог Яну укрепить его связи с гетто.

Однажды воскресным летним утром 1941 года Антонина увидела, как перед дверью виллы остановился лимузин и из него вышел крепко сложенный немец в штатском. Не успел он нажать на кнопку звонка, как она уже подбежала к фортепьяно в гостиной и принялась исполнять громкие, сбивчивые аккорды хора «На Крит, на Крит!» из «Прекрасной Елены» Жака Оффенбаха – сигнал «гостям» спрятаться по своим местам и замереть. Этот выбор композитора многое говорит о личности Антонины и атмосфере на вилле.