Знакомые, безопасные, автоматические действия, сопровождавшие работу по дому, какими бы скучными и монотонными они ни казались, несли успокоение. Постоянная жизнь начеку становилась все утомительнее, напряжение никогда не отпускало до конца, часовые разума продолжали патрулировать причалы возможностей, заглядывая в темные углы, прислушиваясь к опасности, пока сознание не оставалось их единственным узником и кающимся грешником. В стране, которой вынесен смертный приговор, где ход времени, обозначенный утренним светом или движением созвездий, скрыт ставнями, время изменило форму, лишилось части своей эластичности; Антонина писала, что ее дни сделались еще более мимолетными и «ненадежными, словно лопающиеся мыльные пузыри».

Вскоре Финляндия и Румыния примкнули к Германии, Югославия и Греция капитулировали. Нападение Германии на Советский Союз, своего бывшего союзника, породило волны слухов и прогнозов, и Антонину особенно расстроила блокада Ленинграда, поскольку она надеялась, что война, возможно, скоро закончится, а не запылает по-новому. Иногда до нее доходили слухи, что Берлин бомбили, что Карпатская бригада потеснила немцев, что немецкая армия капитулировала, однако в большинстве случаев они с Яном замечали противоречия в подпольных ежедневных, еженедельных и прочих газетах, печатавшихся на протяжении всей войны, чтобы держать партизан в курсе новостей. Редакторы этих изданий отправляли экземпляры и в штаб гестапо – «просто посодействовать вам в поисках, дать вам знать, чтó мы о вас думаем…»[37].

Немецкие солдаты часто приходили в парк пострелять по воронам, которые носились по небу, словно хлопья золы, прежде чем рассесться на деревьях. После ухода солдат Антонина выходила и украдкой собирала тушки, ощипывала и готовила из них паштет, который обедавшие считали фазаньим, – польский деликатес. Однажды, когда дамы нахваливали вкуснейшую тушенку, Антонина рассмеялась про себя: «Ну зачем портить им аппетит подробностями и зоологическими названиями?»

Эмоциональная атмосфера на вилле все время кардинально менялась; за волнами успокоения неслась пена тревог, когда люди, обманывавшие себя пасторальными радостями, узнавали невеселые новости. Пока жизнь искрилась разговорами и музыкой, Антонина умудрялась на время позабыть о войне и даже радовалась, особенно от утреннего тумана, когда центр города растворялся и она могла вообразить себя в другой стране и в другой эпохе. И за это, как она писала в своем дневнике, она была благодарна хотя бы потому, что в магазине абажуров на Капуцинской улице ее жизнь постоянно была пропитана моросью тоски.

Участники подполья часто наведывались к ним в дом, иногда это были подростки, от двенадцати до семнадцати лет, девочки и мальчики харцеры. Молодежная скаутская организация, до войны весьма многочисленная, была запрещена с началом нацистской оккупации, однако под эгидой Армии крайовой харцеры помогали Сопротивлению в качестве солдат, курьеров, социальных работников, пожарных, водителей «скорой помощи» и диверсантов. Самые юные харцеры устраивали мелкие акции неповиновения – например, писали на стенах «Польша победит!» или «Гитлер – живодер!», становились подпольными почтальонами, в то время как дети постарше даже участвовали в уничтожении нацистских офицеров и спасении узников гестапо. Все помогали на вилле: кололи дрова, таскали уголь, поддерживали огонь в котельной. Некоторые возили картофель и другие огородные овощи в бункеры подполья, используя велорикшу, популярный вид транспорта во время оккупации, когда такси исчезли, а все автомобили были конфискованы немцами.

Конечно же, Рысь подслушивал разговоры скаутов, которые шепотом делились друг с другом такими соблазнительными секретами, огорчался, что ему их не рассказывали, и в то время как все остальные занимались волнующей агентурной разведкой, он оставался в стороне. Почти с самого рождения ему внушали, что существует некая внешняя угроза, настоящая, а не придуманная и не из книжки. Он знал, что о «гостях» нельзя произносить ни слова, никому и никогда, знал, что, если проболтается, он сам, его родители и все в доме будут убиты. Какая тяжкая ноша для маленького ребенка! Мир вокруг него был полон интриг и переживаний, вокруг разыгрывались подлинные драмы с участием огромного числа эксцентричных людей, а он не смел ничего рассказать ни одной живой душе. Ничего удивительного, что он с каждым днем испытывал все большую тревогу и страх, и Антонина сокрушалась по этому поводу в своих мемуарах, но чем же она могла помочь, когда взрослые тоже тревожились и боялись? В итоге Рысь стал сам для себя самым страшным кошмаром. Если вдруг во время игры он нечаянно назовет имя «гостя» или выдаст тайну подполья, его маму и папу расстреляют, и даже если сам он уцелеет, то останется один, и виноват в этом будет только он. Поскольку он не мог доверять себе самому, самым естественным было избегать незнакомых людей, в особенности других детей. Антонина замечала, что он даже не пытается подружиться с кем-нибудь в школе, вместо этого торопливо возвращается домой, чтобы поиграть с поросенком Морысем, с которым он мог разговаривать о чем угодно и который никогда бы его не предал.

Морысь любил играть в «трусишку»: он делал вид, будто испугался какого-то звука – когда Рысь захлопывал книгу или передвигал что-нибудь на столе, – и удирал со всех ног, скользя копытцами по гладкому полу. А через несколько мгновений счастливо похрюкивал рядом со стулом Рыся, готовый снова притворно пугаться и убегать.

Как бы Антонина ни желала для Рыся нормального детства, события повседневной жизни развивались таким образом, что не оставляли для этого никакой возможности. Как-то вечером немецкие солдаты заметили, как Рысь с Морысем играют в саду, и подошли из любопытства; Морысь, не боявшийся людей, потрусил прямо к ним, надеясь, что его приласкают и почешут. После чего Рысь в ужасе наблюдал, как визжавшего Морыся волокут на заклание. Убитый горем Рысь безутешно рыдал несколько дней, несколько месяцев он отказывался выходить в сад, даже рвать зелень для кроликов, кур и индюшек. Со временем он снова отважился выйти в садовый мир, но уже без прежней радостной беззаботности.

1941 год

Свиноферма просуществовала только до середины зимы, поскольку даже в зоопарковских постройках с центральным отоплением животным все равно требовалась теплая подстилка. Очень странным было то, что директор скотобоен, который финансировал зоопарк, по-дружески побеседовал с Яном, выслушал его просьбы, после чего отказал в деньгах на закупку соломы.

– Это же просто бессмысленно, – говорил потом Ян Антонине. – Не могу поверить, что он такой идиот!

Антонина была удивлена, потому что при нехватке продовольствия свиньи были просто живым золотом, а сколько стоит солома?

– Я испробовал все, что только приходило в голову, пытаясь его переубедить, – сказал ей Ян. – И безрезультатно. А он ведь всегда был нашим другом.

– Он просто ленивый, упрямый дурак! – заключила Антонина.

Ночи стояли трескучие от мороза, на окнах появлялись морозные узоры, ветер, забираясь в деревянные строения, отнимал жизнь у поросят. Затем последовала эпидемия дизентерии, уничтожившая почти все оставшееся поголовье, и директор скотобоен закрыл свиноферму. Решение, которое в принципе не могло не вызывать ярости, не только оставило виллу без мяса, но еще и лишило Яна повода бывать в гетто, куда он ездил якобы за отходами. Прошли месяцы, прежде чем он узнал правду: договорившись с другим мелким чиновником, директор скотобоен решил тайком сдать зоопарк в аренду немецкой компании, которая занималась выращиванием лекарственных растений.