Ага, — подумал я, — платишь собственным носом за преходящие зрелища…

Всю неделю я был дома один: мать уехала в Нью-Йорк на похороны, остальные домашние работали. Каждый день я уходил в сосновые леса со своими собаками, читал, учился, медитировал под теплым зимним южным солнышком, потом возвращался и в сумерках готовил для всех ужин. Кроме этого, я приколотил корзину и каждый вечер играл в баскетбол. По ночам, когда все ложились спать, я снова отправлялся в леса под светом звезд, а иногда — и под дождем со своим пончо. Леса принимали меня хорошо. Я развлекался тем, что сочинял крохотные стихотворения в духе Эмили Дикинсон: «Зажги свечу, ответь лжецу; к чему старанье и существованье?» — или: «Семя арбуза желанье разбудит, сочно нахлынет — вот тирания».

Пускай будет оттяг и блаженство навеки, — молился я в лесах по ночам. Я придумывал все новые и лучшие молитвы. И новые стихи, вроде тех, когда выпал снег: «Нечастый снег святой, в ненастье поклон живой,» — а однажды записал «Четыре неизбежности: 1. Заплесневевшие Книги, 2. Неинтересная Природа, 3. Скучное Существование, 4. Пустая Нирвана — ничего не попишешь, парень». Или скучными днями, когда ни буддизм, ни поэзия, ни вино, ни одиночество, ни баскетбол не приносили пользы моей ленивой, но старательной плоти, писал: «Нечего делать: практически хоть подыхай с тоски». Как-то днем я наблюдал за утками на выгоне через дорогу, а это было воскресенье, и громогласные проповедники орали по каролинскому радио, и я написал: «Представь себе благословение всех живущих и умирающих червей в вечности и уток, которые ими питаются… и вот тебе вся проповедь воскресной школы». Во сне я услышал слова: «Боль — это лишь выдох наложницы». Но у Шекспира было бы так: «Да, в моей вере этот мерзлый звук». Потом как-то вечером, после ужина, я мерял шагами продуваемую ветром холодную тьму двора, как вдруг ощутил невероятное уныние, бросился наземь и вскричал:

— Я умру! — потому что в холодном одиночестве жестокой, негостеприимной земли больше ничего не оставалось, и сразу же нежное блаженство просветления молоком пролилось мне на веки, и мне стало тепло. И я осознал, что такова истина, которую теперь знала Рози, и знали все мертвые — и мой покойный отец, и мой покойный брат, и покойные дядья, двоюродные братья и тетки, — истина, постигаемая костями мертвого человека, за пределами как Дерева Будды, так и Креста Иисуса. Верьте, что мир — лишь эфемерный цветок, и будете жить. Я это знал! Еще знал, что я — худший бичара на целом свете. Алмазный свет сиял в моих глазах.

Кот замяукал, глядя на ледник в нетерпении увидеть, что это там за милые и славные удовольствия. Я накормил его.

Немного погодя мои медитации и занятия стали приносить плоды. По-настоящему это началось в конце января, как-то морозной ночью в лесу, в мертвом молчании мне показалось, что я слышу слова: «Все в порядке навсегда, навсегда и навсегда». Я испустил громкое «хоо!» — час ночи, собаки переполошились и возрадовались. Мне хотелось вопить звездам. Я прижал к груди руки и молился:

— О, мудрый и умиротворенный дух Пробудителя, все в порядке навсегда, навсегда и навсегда, и благодарю тебя, благодарю тебя, благодарю тебя, аминь. — Что мне до башни упырей, до спермы, костей и праха — я чувствовал себя свободным и, значит, был свободен.

Мне вдруг захотелось написать Уоррену Кафлину, который отчетливо возник передо мной, когда я припомнил его скромность и вообще молчаливость посреди тщетных воплей Алвы, Джафи и моих собственных: «Да, Кафлин, именно сияющая теперешнесть — это мы создали ее, — внесла Америку, будто на сияющем одеяле, в более яркое, нигдешнее Уже».

В феврале потеплело, земля начала немного оттаивать, и ночи в лесу стали мягче, а мой сон на задней веранде — радостнее. Звезды, казалось, повлажнели в небе, увелачились. Под звездами я, бывало, и задремывал, сидя по-турецки под своим деревом, и мой полусонный разум вопрошал: «Моав? Кто такой Моав?» — и я просыпался с репейником в руке, с хлопковой колючкой, снятой с какой-нибудь из собак. Проснувшись вот так, я сочинял мысль, вроде: «Все это разные проявления одного и того же — моя сонливость, репейник, Моав, — все это один эфемерный сон. Все принадлежит одной и той же пустоте, чтоб ей!» После я пропускал эти слова через свой разум, чтобы натренировать себя: «Я пустота, я ничем не отличаюсь от пустоты, и пустота ничем не отличается от меня; в действительности же пустота есть я.» Там была лужица воды, и в ней сверкала звездочка, и я плевал в эту лужицу, звезда уничтожалась, и я говорил:

— Эта звезда реальна?

Я не совсем забывал, что после этих вот полночных медитаций могу вернуться к хорошему теплому огню, любезно оставленному мне свояком, которому уже слегка приподнадоело, что я только болтаюсь по дому и не работаю. Однажды я прочел ему откуда-то строчку о том, как человек растет через страдание, а он ответил:

— Если растешь через страдание, то я к этому времени уже должен быть с дом.

Когда я заходил в деревенскую лавку купить хлеба и молока, старичье, посиживавшее там посреди бамбуковых шестов и бочонков с патокой, спрашивало:

— А что ты там делаешь в этих лесах?

— Я просто хожу туда учиться.

— Староват ты что-то для студента-то, а?

— Ну, иногда я просто хожу туда поспать.

Но и я наблюдал, как они шляются целыми днями по полям, ища, чем бы заняться, чтобы их жены думали, что они — настоящие занятые и трудолюбивые мужья, — меня-то им не обдурить тоже. Я знал, что в глубине души им тоже хочется поспать в лесочке или посидеть там, ничего не делая, — чем не было стыдно заниматься мне. Они никогда меня не доставали. Как я мог объяснить им, что мое знание было знанием того, что вещество, из которого состоят мои кости, их кости и кости всех мертвецов земли во время ночного дождя, — это общее вещество каждого в отдельности, вечно уравновешенное и блаженное? К тому же, поверят они этому или нет — неважно. Как-то ночью, сидя под своим дождевиком в натуральный ливень, я придумал песенку под аккомпанемент капель, стучавших по резиновому капюшону: «Капли дождя — исступленье, капли дождя ничем не отличаются от исступленья, и исступленье ничем не отличается от капель дождя, да, исступленье — это капли дождя, дожди дальше, о туча!» Поэтому какое мне дело до того, что старые жеватели табака и строгатели палочек в лавке на деревенском перекрестке могут говорить о моих смертных причудах, все равно мы все сгнием в могилах. Я как-то раз даже немного напился с одним из этих стариков, мы поехали кататься по сельским дорогам, и я на самом деле рассказал ему, как сижу и медитирую в этих лесах, и он действительно вроде как понял и сказал, что тоже хотел бы так попробовать, если бы у него было время или если б хватило выдержки, и в его голосе слегка звучала горестная зависть. Все всё знают.

Весна наступила после сильных дождей, которые всё вымыли, и коричневые лужи разлились по влажным, увядшим полям. Сильные теплые ветры взбивали в сухом воздухе белоснежные облака, налетавшие на солнце. Золотые деньки, по ночам — прелестная луна, тепло, одинокая осмелевшая лягушка заводит свою хриплую песню в «Ручье Будды», где я устроил себе новое соломенное место под перекрученными деревьями-близнецами вокруг маленькой прогалины среди сосен, на сухой травяной полянке у крохотного ручейка. Туда как-то днем со мною пришел мой племянник Лу, и я поднял кое-что с земли, молча протянул ему, сидя под деревом, и маленький Лу, сидя напротив, спросил: