— Готовы? — прокричал Холс.

— Готов! — откликнулся Фербин.

Они подогнали каудов к краю крыши. Те перемахнули через парапет и одним духом ринулись в воздух, отчего у наездников перехватило дыхание. В это время со стороны лестницы раздались крики. Фербин гикнул — отчасти от страха, отчасти от радости, — когда громадные крылья со щелчком распахнулись и он вместе с каудом начал падать на брусчатку двора двенадцатью этажами ниже. Воздух свистел у него в ушах. Кауд стал выходить из пике, и Фербин почувствовал, как его прижимает к седлу. Он бросил взгляд вбок, на Холса — тот с мрачным лицом натягивал обеими руками вожжи, выравнивая животное. Наконец гигантские звери захлопали крыльями. Послышался далекий треск — вероятно, ружейные выстрелы. Что-то просвистело между каудом Фербина и каудом Холса, но они уже быстро удалялись от схоластерии, летя над полями и реками.

Прием состоялся в величественном зале дворца после похорон умершего короля: тот упокоился в семейном мавзолее Хаусков, невдалеке от дальполюсной стороны городских стен. С утра шел дождь, и за высокими окнами большого зала было пасмурно. В зеркальных стенах отражались сотни свечей; король недавно установил во дворце светильники с ламповым камнем и параллельно провел электрическое освещение, но оба оказались не очень надежными. Поэтому Орамен обрадовался, увидев свечи. Свет от них был мягче, и в комнате не пахло вонючими газами от лампового камня.

— Фантиль! — воскликнул Орамен, увидев секретаря двора.

— Да, ваше высочество. — На Фантиле было самое что ни на есть официальное одеяние, отороченное красными траурными лентами. Он низко поклонился при виде принца. — Это самый горестный день в моей жизни. Мы должны надеяться, что он знаменует окончание скорбных времен.

— Мой отец не желал бы ничего иного. — Орамен увидел двоих помощников Фантиля, ждущих за спиной у секретаря: они переминались с ноги на ногу, как дети, которым хочется в туалет. Орамен улыбнулся. — Кажется, вас ждут, Фантиль.

— Позвольте оставить вас, ваше высочество?

— Конечно, — сказал Орамен, отпуская Фантиля, которого ждали его обязанности. День у секретаря, верно, выдался трудный. Сам принц был вполне удовлетворен своими обязанностями — стоять и наблюдать.

В большом, гулком зале, казалось, царила атмосфера облегчения. Орамен лишь недавно начал чувствовать, что такое атмосфера. Как ни удивительно, но именно этому его специально учил Фербин. Прежде Орамен был склонен избегать разговоров о таких абстракциях, как «атмосфера», считая их несущественными, — пусть об этом, за неимением более достойных предметов, разглагольствуют взрослые. Теперь он поумнел и, размышляя о собственной печали, пытался оценить общий эмоциональный настрой подобных собраний.

За прошедшие годы Орамен многому научился у брата. В основном это касалось того, как избежать трепки — чтобы наставники не драли тебя за патлы, чтобы обманутые заемщики не обратились к твоему отцу за получением карточного долга, чтобы разгневанные отцы и мужья, требующие сатисфакции, не добрались до тебя и так далее. Но если говорить об атмосфере, то Фербин преподал младшему брату настоящий урок, а не просто подал плохой пример.

Фербин научил Орамена прислушиваться в таких случаях к собственным ощущениям. Это было нелегко. Чувства нередко переполняли Орамена в непростой светской обстановке, и он пришел к убеждению, что в подобных обстоятельствах испытывает все возможные эмоции (и они тем самым взаимно уничтожаются) или вообще никаких. Бывало иначе — он присутствовал на церемонии или собрании, но так, словно его там не было, чувствуя себя посторонним и непричастным к событию — потеря времени для него самого, малоприятные ощущения для других. Его не сильно мучила неполноценность в светском плане — ведь сыну короля почти все сходит с рук, что и пытался постоянно доказывать Фербин. Но это стало раздражать Орамена, и он знал, что с годами раздражение будет только нарастать. Поэтому он, хоть и был младшим принцем, решил, что надо активнее проявлять себя на церемониях и светских приемах.

Благодаря случайным урокам Фербина Орамен научился достигать внутреннего спокойствия, а потом усиливать те чувства, что оставались, и ориентироваться на них. Поэтому, если недолгое пребывание на светском приеме отчего-то вызывало напряжение, значит, и общая атмосфера на этом собрании была несколько напряженной. Если же он чувствовал себя легко, значит, общая атмосфера была спокойной.

А вот в них, думал Орамен, стоя в большом зале и глядя на собирающихся людей, видна искренняя печаль, смешанная с подспудным опасением: что будет теперь, когда умер великий король (бывший монарх сильно вырос после смерти в глазах подданных, словно становился легендой)? Но замечалось и некоторое возбуждение. Все знали о приготовлениях к атаке на почти беззащитный, как считалось, Делдейн. А следовательно, война — как полагал покойный король, последняя в истории — приближалась к окончанию.

Сарлы были близки к достижению цели, которую почти всю жизнь преследовал Хауск: делдейны потерпят поражение, презренные и ненавистные аултридии придут в замешательство, МирБог будет защищен (или даже спасен?), и окты, давние союзники сарлов, исполнятся благодарности, а может, и почувствуют себя обязанными. Наступала новая эпоха мира, согласия и прогресса, о которой столько говорил король Хауск. Сарлы покажут себя великим народом, станут набирать силу и влияние на всей планете, затем в населенных чужеземцами верхних небесах и сделаются полноправными участниками большой игры, эволютами, цивилизацией, достойной (когда-нибудь, в отдаленном будущем) общаться на равных даже с Оптимами галактики — мортанвельдами, Культурой и прочими.

Орамен знал, что именно к этому всегда стремился отец. Хауск понимал, что не доживет до этого дня, как и Орамен или даже дети Орамена. Но ему было достаточно знать, что он хоть немного приблизился к этой, увы, далекой цели, что его усилиями создан прочный фундамент для великой башни, сложенной из устремлений и подвигов.

Сцена невелика, зато зрителей много — так звучала любимая поговорка Хауска. Отчасти король имел в виду, что МирБог наблюдает и, может быть, даже воздает должное совершаемому сарлами во имя его. Тут, правда, была трудность — ведь сарлы являлись примитивной цивилизацией, почти смехотворно недоразвитой по меркам тех же октов, не говоря уже о нарисцинах, а тем более мортанвельдах и других Оптимах. Но истинное величие в том и состояло, чтобы делать все возможное, имея то, что имеешь. И тогда твое величие, твоя целеустремленность, твоя решимость и непоколебимость будут оцениваться более сильными народами не в абсолютном плане — в этом случае твои свершения вряд ли заметят, — а в относительном, с учетом небольших возможностей сарлов.

В некотором смысле, как однажды сказал отец (он редко впадал в созерцательное настроение, и такие случаи запоминались надолго), сарлы и подобные им народы гораздо сильнее, чем тысячекратно более развитые Оптимы с их миллионами искусственных миров, кружащихся в небесах, с их думающими машинами, рядом с которыми простые смертные казались ничтожествами, и миллиардами звездолетов, плывущими между светилами, как металлический крейсер — среди морских волн. Орамен нашел это заявление, мягко говоря, примечательным.