— До свиданья, Аврора.

Казалось, это слово, произнесенное в холодной камере, на одно долгое мгновенье белым облачком зависло возле ее губ. Отняв руку, я уж было повернулась к решетке, но тут мне показалось, что взгляд Дауэс несколько утратил свое простодушие.

Я спросила, зачем она так.

— Что, Аврора?

Зачем она так загадочно улыбается?

— Загадочно?

— Вы сами прекрасно знаете. Что это значит?

Дауэс вроде замялась, но потом сказала:

— Просто вы так горделивы... За весь наш разговор о духах вы...

Я — что?

Она вдруг опять развеселилась и, усмехнувшись, покачала головой.

— Дайте ваше перо, — сказала Дауэс и, прежде чем я успела ответить, сама его выхватила, отошла к столу и принялась очень быстро что-то писать в блокноте.

В коридоре уже слышались шаги миссис Джелф.

— Скорее! — попросила я.

Сердце мое заколотилось так сильно, что ткань на груди подрагивала, точно барабанная кожа. Дауэс улыбалась и продолжала писать. Шаги все приближались, сердце мое бешено стучало... Но вот блокнот закрыт, перо завинчено и вновь в моей руке, а за решеткой возникла миссис Джелф. Как обычно, ее темные глаза тревожно обрыскали камеру, но в ней не было ничего приметного, кроме моей трепещущей груди, которую я прикрыла пальто, пока надзирательница возилась с ключом. Дауэс уже отошла в сторону. Она сложила перед собой руки и склонила голову, от ее улыбки не осталось и следа.

— До свиданья, мисс Приор, — только и сказала узница.

Я лишь кивнула, вышла из камеры и в сопровождении надзирательницы молча двинулась по коридору.

Всю дорогу я чувствовала в кармане блокнот, превратившийся в странное непереносимое бремя. На переходе в соседний корпус я сняла перчатку и голой рукой коснулась кожаного переплета, который, казалось, еще хранит тепло огрубелых пальцев. Однако вынуть блокнот из кармана я не осмелилась. И достала его, лишь когда захлопнулась дверца экипажа, а кучер хлестнул лошадь; понадобилась секунда, чтобы найти страницу, и еще одна, чтобы подладить ее под свет уличных фонарей. Увидев написанное, я тотчас захлопнула и вновь спрятала блокнот в карман, но всю тряскую поездку держала его в руке, отчего повлажнела кожаная обложка.

Сейчас блокнот лежит передо мной. На странице чернильные брызги и имена: ее, мое прежнее и мое тайное. А ниже вот что:

За весь наш разговор о духах вы так и не упомянули о медальоне.

Неужели вы думаете, они не сказали мне, что взяли его?

Как они потешались, когда вы его искали, Аврора!

Я пишу при слабом пламени оплывающей свечи. Ночь ветреная, сквозняк проскальзывает под дверь и приподнимает на полу ковер. Мать и Прис спят в своих постелях. Наверное, спит вся Чейни-уок, весь Челси. Лишь я не сплю... Я и еще Вайгерс, которая шебаршит наверху в прежней комнате Бойд... Что ее так растревожило? Мне всегда казалось, что ночью дом замирает, но сейчас я будто слышу тиканье всех часов, скрип каждой половицы и ступеньки. Я вижу свое лицо, отраженное в разбухшем окне, но вглядываться в него боюсь. Мне страшно смотреть и за стекло, к которому прижалось лицо ночи. Потому что в ней есть Миллбанк с его густыми-густыми тенями; в одной из них лежит Селина... Селина... которая заставляет меня писать ее имя и с каждым штрихом пера становится все реальнее, обретая плоть и кровь... Селина... В одной из теней лежит Селина. Ее глаза открыты и смотрят на меня.

Видела бы тетушка, где я сейчас! Ибо я в Сайденхеме, в доме миссис Бринк! Она перевезла меня к себе в тот же день, сказав, что лучше мне сгинуть, нежели еще час провести у мистера Винси.

— Забирайте ее, мэм, — сказал мистер Винси, — со всеми бедами, которые, надеюсь, она вам принесет!

А вот мисс Сибри заплакала, когда я проходила мимо ее двери, и сказала, что я непременно прославлюсь. Миссис Бринк увезла меня в собственном экипаже, и когда мы подъехали к ее дому, я думала, что грохнусь в обморок, ибо это невиданная роскошь: особняк окружен садом, к парадному входу ведет гравийная дорожка. Взглянув на меня, миссис Бринк сказала:

— Дитя мое, вы бледны как мел! Разумеется, вам здесь странно.

Она взяла меня за руку и подвела к крыльцу, а потом неспешно водила из комнаты в комнату, спрашивая:

— Ну как вам? Вы знаете, что это?.. А это?

Я путалась в ответах, ибо в голове был туман, но она сказала:

— Ничего, полагаю, со временем все уляжется.

Затем она отвела меня в эту комнату, где некогда жила ее матушка, а теперь буду жить я. Комната настолько большая, что вначале я приняла ее за еще одну гостиную. Но потом увидела кровать, подошла к ней и потрогала стойку балдахина; видимо, я опять побледнела, потому что миссис Бринк сказала:

— Ох, все же это слишком сильное потрясение для вас. Может, отвезти вас обратно в Холборн?

Я просила ее не помышлять об этом. Моя слабость вполне объяснима, сказала я, но это пустяки и скоро пройдет.

— Что ж, оставлю вас на часок, чтобы вы привыкли к своему новому дому, — сказала миссис Бринк и поцеловала меня, приговаривая: — Надеюсь, теперь мне это позволительно?

Я подумала обо всех плачущих дамах, чьи руки держала за последние полгода, а еще о мистере Винси, который трогал меня и слонялся под моей дверью. Однако с тех пор, как умерла тетушка, меня вообще никто не целовал.

До сегодняшнего дня я о том не задумывалась и вспомнила лишь теперь, ощутив на своей щеке губы миссис Бринк.

Когда она ушла, я выглянула в окно, из которого открывается вид на заросли деревьев и Хрустальный дворец. Впрочем, дворец не кажется мне столь великолепным, как о нем говорят. Все равно вид лучше того, что был в Холборне! Насмотревшись, я немного погуляла по комнате; здесь так просторно, что я попробовала шаги из польки — мне всегда ужасно хотелось станцевать ее в большой зале. С четверть часика я очень тихо танцевала, но перед тем разулась, чтобы в нижних комнатах не услыхала миссис Бринк. Потом я стала осматриваться.

Все же комната весьма необычная: вся уставлена шкапиками и комодами, где лежат кружева, бумаги, рисунки, носовые платки и тому подобное. Есть и огромный шкап, в котором полно платьев, целые ряды маленьких туфель и полки со свернутыми чулками и саше с лавандой. На туалетном столике щетки и гребни, полупустые флакончики духов и шкатулка с брошами, кольцами и изумрудным ожерельем. Все вещи ужасно старые, но нигде ни пылинки, все вычищено и пахнет свежо, так что всякий, кто не знает миссис Бринк, подумал бы, до чего же опрятна ее матушка. Он бы решил, что мне не следует лапать ее вещи, потому что дама вот-вот вернется, но вообще-то она уж 40 лет как умерла, и все можно трогать хоть до скончания века. Я-то об этом знала, но даже мне казалось, что к этим вещам прикасаться нельзя. Вот схватишь что-нибудь, думала я, потом обернешься — а в дверях стоит матушка миссис Бринк и смотрит на тебя.